Рубежи
Шрифт:
— Новость, хлопцы, такая: не будем больше преподавателей немецкого языка готовить.
— А кого же?
— Учителей начальных классов. Полная смена профиля.
Это был уже другой разговор. Условились так: пару деньков поразмышляем, посоветуемся с родителями. И кто решится идти в педтехникум, тот явится туда, к Георгию Романовичу Мокрушину.
Когда я рассказал отцу, он сразу ухватился за эту мысль:
— А что, сын, неплохо! Как ты, мать, считаешь?
Она против этого варианта не возражала. Даже бабушка одобрила, когда узнала, что в педтехникуме будут платить стипендию.
—
— Стипендия.
— Не слыхивала. И много?
Я сказал. Бабушка в задумчивости долго качала головой. Может, внук что-то путает? В молодости она и думать об учебе не могла, родители и заикаться об этом не велели: без грамоты прокуликает свой бабий век, пусть лучше в жены готовится. А за учение еще и платить полагалось. Нет уж, лучше с куклами возиться. А тут как-то чудно получается: учись и получай денежки.
Лето пролетело быстро. Первого сентября собрались возле педтехникума. Теперь у него новое название: педагогическое училище. Оно занимало двухэтажное из красного кирпича здание на берегу речушки. До революции здесь размещалась женская гимназия.
Парней среди нас было мало. Полное засилье девушек. Почему-то с некоторых пор учительскую профессию стали считать женской.
Держались обособленными группками. Приехавшие из Тютняр грудились в одном месте, из Уфалея — в другом, из Каслей — в третьем. Да и кыштымцы не были монолитными: держались кучками по школам, из которых пришли.
Из нашей семилетки в педучилище поступило человек двадцать. Парней всего пять. Сначала мы стояли вчетвером — Колька Назаров, Васька Силаев, я и еще один, который вскоре учиться бросил.
К нам присоединились ребята из Тютняр и из других кыштымских школ. Перезнакомились быстро. Последним подошел паренек среднего роста, кряжистый такой, с правильными чертами лица Кто-то потом сказал — у него римский профиль. Он уверенно протянул руку Назарову, поскольку тот стоял ближе и представился:
— Меня зовут Иваном Ивановым. Давайте знакомиться, нас здесь мало.
Было в нем что-то такое, что сразу вызывало симпатию. Ненавязчивая уверенность? Крестьянская обстоятельность? Он как только представился, тут же отодвинулся в сторонку и больше не проронил ни слова.
Нас распределили по группам, их на первом курсе оказалось четыре. Каждая имела свой код по алфавиту — «А», «Б», «В», «Г». Мы попали в группу «А», Иванов и тютнярские парни — в «Б». На две других парней не хватило.
Русский язык и литературу в группе, где учился Иванов, преподавала Маргарита Федоровна Менщикова. Она была роста маленького, а толщины необъятной, как кубышечка. Лицо приветливое, по-матерински доброе, а карие глаза — такие лучистые и теплые.
У нас литературу вела другая учительница. Нашей группе на литераторов не везло все три года. Они менялись часто, мы и запоминать не успевали. Все они были какие-то бесцветные и своей бездарностью сильно смахивали друг на друга.
О Маргарите Федоровне говорили с уважением. Будто она так искусно строит урок, что после звонка на переменку никто не спешит. И уроки у нее какие-то особые, не как у остальных преподавателей.
Однажды, в ясный солнечный день октября, когда тополя сбросили листья, березы
В училище три отделения. Второе и третье завершали подготовку учителей немецкого языка, а нас уже должны были выпустить учителями начальных классов. Конечно же, была в училище стенная газета, выпускалась она старшекурсниками.
К очередному номеру не протолкнуться — столько желающих почитать. Я потыкался, потыкался в спины и отошел в сторонку. Ладно, думаю, когда другие насытятся, тогда и посмотрю. В это время от газеты пробился Колька Назаров. Увидев меня, сказал:
— Поэт, понимаешь, появился.
— Кто?
— Да этот… Иван Иванов.
Я специально остался после уроков, чтобы прочитать стихотворение Иванова. Оно мне понравилось — про осень. Запало в душу, потому что сделано было раскованно, что ли, с удивительным светло-грустным настроением. Вот, оказывается, какой «этот Иванов».
В семилетке учился со мной в одном классе Колька Пузанов — отчаянный лодырь и вечный двоечник. Правда, тогда ставили иные оценки: вместо двойки неуд. Значит, неудовлетворительно. Кольку прорабатывали на классных собраниях, вызывали в ученический комитет, приглашали к директору родителей. Ничего не помогало. Кому-то взбрело в голову подсказать классной руководительнице, чтоб она поручила мне написать что-нибудь смешное про лодыря. Отказаться я не посмел. Мучился долго, губы в кровь искусал, но ни одной путной мысли в голову не приходило. С грехом пополам зарифмовал восемь строчек: получилось что-то страховидное. В стенгазете рисовал парень явно способный. К моим беспомощным виршам он сделал на Пузанова едкую карикатуру. Вся школа смеялась до упаду. Колька Пузанов тогда сбежал из школы, а отблеск славы карикатуриста рикошетом попал и на меня.
Этот эпизод я начисто забыл, но кто-то из тех, кто пришел со мной из семилетки, видимо, рассказал Маргарите Федоровне, что я тоже балуюсь стихами. На перемене она подозвала меня к себе и спросила:
— Мне сказали, Миша, что ты пишешь стихи?
Я смутился, покраснел, готов был провалиться сквозь землю. Маргарита Федоровна продолжала:
— В четверг после уроков приходи в первый «Б».
Подгоняемый любопытством, пришел. Увидел Иванова, двух девчонок из их группы и Мишку Зыкова из нашей. Зыков, непоседливый парень, прославился тем, что мучил учителей всякими хитроумными вопросами, вроде: «Скажите, почему я иду именно туда, куда надо, а не в обратную сторону?» или «Сколько верст будет до Луны?» Своими вопросами он ввергал преподавателей в растерянность. Они стали побаиваться Мишку и всячески старались не оставлять времени на вопросы. Был он светловолос и курчав, с синеватыми настырными глазами. У него плохо развились ступни ног, видимо, последствие полиомиелита, и он ходил в ортопедической обуви. Может, потому Мишка был злой, мог улыбаться со зла, а не только с радости. И вот он тоже явился по приглашению Маргариты Федоровны. Заметив меня, махнул рукой: