Рубиновая звезда (сборник)

Шагурин Николай Яковлевич

Грозная, неодолимая волна народных движений смела с лица земли всю остальную нечисть. В течение нескольких десятилетий вся земля от полюса до полюса была превращена в цветущий сад. Исключение составил только остров Мар-Сийен. После его падения здесь все было оставлено нетронутым, он сохранился, как обломок прошлого, свидетельствующий человечеству о переломном моменте в его истории, как музейный экспонат, призванный напоминать о том, к чему никогда не может быть возврата.

— Пройдемте туда, за холмы, — сказал наш старшина, — время у нас есть. Там был город и кое-что, возможно,

сохранилось…

Мы переваляли через холмы и спустились в долину. Странные руины возникли перед нашими глазами. Сорняки достигали здесь необычайных размеров и опутывали остатки сооружений до самого верха. Среди массы этих бесформенных развалин каким-то чудом частично уцелели два здания. От одного остались голые стены. Во втором, имевшем круглую форму храма, сохранился зал. Пол его был выстлан цветными метлахскими плитками с повторяющимся рисунком свастики — эмблемы фашизма. Сквозь разрушенный купол проникали лунные лучи и освещали конусообразную кучу стекла посредине зала. Она состояла из множества разбитых больших ампул. Такие же ампулы — порожние, но, видимо, когда-то подготовленные к наполнению, валялись кругом.

Густой слой пыли и занесенных ветром сухих колючек покрывал все. Какие-то высохшие кости валялись на мраморном столе, напоминавшем алтарь. Чьи это были кости? И какие «научные» опыты производились здесь?

Мы вздрогнули, вспомнив страшное назначение этих ампул.

— Храм Молоха! — произнес кто-то.

— Скажите лучше: «кухня дьявола»! — ответил старшина. — Ну, пойдемте назад.

…Дальше тянулись такие же развалины. Лунный свет не скрашивал их безобразия. Прах и тлен царили здесь, и — молчание, судорожное молчание руин, последнее и самое страшное из молчаний — молчание забвения.

И вдруг в эту гнетущую тишину врезался вибрирующий звук. Это не был крик человека, но, вместе с тем, он не походил ни на один из голосов известных нам животных. Это был высокий, непрерывный, протяжный вой, полный неописуемой звериной тоски и бессильной злобы. Мы от неожиданности шарахнулись в сторону и в ту же секунду заметили скользнувшее среди развалин продолговатое, зеленое и, как показалось нам, чешуйчатое тело.

— Назад! — крикнул один из нас, выдергивая, из кобуры электронный охотничий пистолет.

— В самом деле, пойдемте-ка прочь отсюда, — сказал старшина. — Кто знает, какие гады могут водиться здесь. Да уже и время.

Торопливо шагая назад, мы все же не могли не остановиться еще раз. Наше внимание привлекли пещеры, высверленные в склонах холмов. Держа в одной руке пистолет, а в другой карманный фонарь, я зашел в одну из этих нор. Она имела продолжение в виде зигзагообразного хода, уходящего куда-то вниз. Это не был естественный ход, так как имел подобие ступенек. Но и за дело человеческих рук трудно его было принять, слишком первобытна, груба была работа. Из этой дыры тянуло нестерпимым зловонием.

Я, задыхаясь, поторопился выскочить на воздух. И тотчас один из товарищей, схватив меня за руку, крикнул:

— Смотрите!

Мы увидели существо, выползавшее из соседней норы. Дрожь омерзения пробежала по нашим спинам. Это было нечто невообразимо гнусное пресмыкающееся с длинным, вялым телом,

покрытым зеленоватой скользкой кожей, с головой и глазами жабы. Величиной оно превосходило самого крупного из виданных мной аллигаторов, но было еще отвратительнее.

Несколько секунд оно глядело на нас с непередаваемой ненавистью, затем опустило перепончатые веки и попятилось, медленно втягивая тело обратно в нору.

Почти бегом оставили мы эти места…

Поднимаясь по лесенке на борт корабля, мы еще раз услышали тот же хватающий за душу, злобный и тоскливый вопль: «Ууууу-аааа-ууу…»

Теперь мы знали, кто его испускает.

— Что же это такое? — спросил я старшину, потрясенный всем виденным.

— Все, что осталось от них, — вполголоса, очень серьезно ответил он. — Кто знает, для чего выводили они этих тварей? Во всяком случае, не для доброго дела…

Наш воздушный корабль несся над простором океана — беспредельным, спокойным, высеребренным луной. И, по мере того, как мы удалялись от этого клочка земли преданного проклятию и забвению, тягостное чувство оставляло меня, сменяясь ощущением свободы, полета, радостным сознанием того, что дело мира и жизни победило, что капитализм, этот дурной сон человечества, давно миновал.

Глава IX

МАЙОР СОБОЛЬ ОБЪЯВЛЯЕТ ШАХ

В двенадцатом часу ночи собеседники возвращались на центральную усадьбу. Кристев отказался от приглашения к ужину и, ссылаясь на недомогание, ушел к себе во флигель. Боровских незаметно сделал Алмазову знак задержаться. Они отстали от идущих впереди на несколько шагов.

— Савва Никитич, что вы наделали? — сказал Боровских. — Вы привезли его сюда?

— Да, Виктор Михайлович! Состояние его весьма удовлетворительное. Он так рвался сюда. Когда он пришел в себя, чуть ли не первой просьбой было — отвезти его в этот сад. Да и пребывание здесь, без сомнения, скажется на его окончательном выздоровлении самым благоприятным образом.

— Жаль, конечно, что я не мог предупредить вас, — сказал Боровских. — Ну, что сделано, то сделано. Нужно тотчас же поставить в известность Павла Ефимовича.

Они догнали Любушко. Алмазов, беря его под руку, шепнул:

— Пойдем к тебе, есть неотложный, серьезный разговор…

Когда Любушко, Алмазов и вошедший с ними Боровских оказались с глазу на глаз, академик опросил:

— Что за таинственность? Скажи, наконец, Савва Никитич, кого же ты привез ко мне?

— Профессора Кристева, — спокойно отвечал Алмазов.

— Как?! — ахнул Любушко, отступая на шаг. Он перевел взгляд с Алмазова на Боровских, нервно потер руки. — А этот профессор Кристев?

— Это — не профессор Кристев, — оказал Боровских. — Прошу, Павел Ефимович, извинить меня за небольшую, но необходимую, мистификацию. Я также не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия — не Боровских, и к мичуринской науке я имею очень отдаленное отношение. Я — майор Соболь.

Любушко внимательно посмотрел на него.

— Ага! Так, так. Начинаю понимать. Однако, дела: Кристев — не Кристев, Боровских — не Боровских… Может быть и профессор Алмазов — не Алмазов?