Рубиновое сердце богини
Шрифт:
– Тоже что-то значит? – спросил Гошик.
– Конечно. Белая акация – это платоническая любовь. И еще сожаление о том, что любовь не взаимна. На третий день Анфиса получила ананас.
– Что?
– Ананас. Фрукт такой. Тропический.
– Без тебя знаю, – огрызнулся Гошик. – Только это не цветок.
– Совершенно верно. Но на языке цветов ананас означает совершенство. Четвертый день – колокольчики. Это своего рода вопрос: «Зачем ты мучаешь меня капризами?» Пятый – желтая гвоздика: «Зачем избегаешь меня?» Накануне убийства девушка получила букет из сушеных роз – «Лучше смерть, чем бесчестье».
– Который означал, что любовь окончена.
– Да нет. Не совсем. Венок – это воздаяние по заслугам. Двигаемся дальше. Синявская. Достоверно известно о трех букетах. Первый пришел недели за две до убийства. Магнолии. «Хочу вас любить»…
– Не понял…
– Цветы означают, что пославший их человек испрашивает разрешения полюбить женщину, которой дарится букет. Так понятнее?
– Да. И говори нормально. А то «хочу вас любить». Я испугался, что ты мне вопрос задаешь. – Гошик нервно хохотнул. А вот мне было не до смеха.
Почему?
Понятно, отчего Пыляев так разнервничался из-за синих васильков в литровой банке. А я дура. Нет, в самом деле дура. Теперь я вспомнила вчерашний разговор и цветы-предупреждение.
Интересно, что означают васильки?
– Второй букет пришел за три дня до убийства. Желтые хризантемы – это отвергнутая любовь. Третий – оранжевые лилии. Означают крайнюю степень отвращения, ненависть. Пришли накануне убийства. Рядом с телом снова венок из роз. Красилина. К сожалению, девушка страдала аллергией на цветочную пыльцу, и все букеты, неважно, от кого они приходили, выбрасывала. Кроме одного. За два дня до смерти Инга получила подснежники и подарила подруге, та как раз присутствовала, когда курьер принес цветы. В вазоне девушка обнаружила записку: «Твой нежный взор меня пронзил, и сердце вдруг остановилось. Снежинка, без тебя мне свет не мил. Зачем в другого ты влюбилась?» – с чувством продекламировал Пыляев. – Ну и как вам?
– Определенно не Пушкин. И вообще, глупость какая-то, цветы эти, стихи опять же. Кому это надо? И почему Снежинка? Она ж рыжей была, какая тут Снежинка может быть? Не, Демка, не в те дебри ты полез.
– А что означают подснежники? – спросила я. Дебри дебрями, но, сдается мне, все очень даже логично. И в моем букете записка была.
– Надежду. Когда Элла получила первый букет?
Гошка дернулся, но ответил.
– Неделю назад. Больше. В тот день, когда Запольского взяли, точно помню. Мы еще поспорили, а тут эти цветы приносят. Она решила, будто от меня.
– Какие цветы?
– Откуда ж мне знать. Я – не ботаник. Цветы как цветы. Обыкновенные. И не слишком красивые. Эллочка розы любила. А эти… На полевые похожи. Потом через день приносили. Значит, моя девочка стала жертвой ненормального?
– Похоже на то, – согласился Пыляев.
– А ты знал и молчал?! Ты – мой друг, и не предупредил!
– Да ничего я не знал! – взорвался Дамиан. – Клянусь! Когда тебя отмазывать начал, тогда и узнал!
Гошик поверил. Вздохнул. Посмотрел на меня. Снова вздохнул, надо же, как он нервничает. Его всегда руки выдавали: то ручку вертит, то платок мнет, то, как сейчас, бумажку терзает. Из-за Эллы? Или боится, что на него еще три трупа повесят?
– А ее зачем притащил? – Благоверный наконец соизволил высказаться.
– У
– Знаю.
– Нет, не знаешь. Сегодня Машка получила букет.
– Поздравляю, – буркнул Гошик. – Наконец хоть кто-то на нее внимание обратил. И года не прошло.
– Ты что? Не слышал? Он же всем букеты шлет. Сначала букет, а потом пуля в голову! Этого хочешь?
– Пускай в милицию обратится. Я при чем?
– Ни при чем, – тихо ответил Пыляев. – Ты, Гера, у нас всегда ни при чем. Всю жизнь.
– Демка, ты зарываешься!
– Кто ж тебе еще правду скажет? Мамочка твоя, которая до сих пор на каждую твою пакость оправдание находит?
– Маму не трогай! Если бы не я, где бы ты был? А? Ты ж у нас классический неудачник! – От злости Баюн побелел. Ноздри его раздувались, как у породистого коня в предвкушении скачки, а глаза метали молнии. Пыляев же, напротив, оставался спокоен. Даже улыбался. А я… Я не знала, куда мне спрятаться. Они в жизни не ссорились, во всяком случае, я не могу ни одного случая припомнить, и вот нате, пожалуйста, дожили. Буравят друг друга взглядом, того и гляди драться начнут.
– Маш, у меня в борсетке лекарство, – вдруг попросил Димка. – Принеси, пожалуйста, если тебе не сложно.
Ну конечно, не сложно. Сей же миг!
Не получилось. Во-первых, борсетка нашлась не сразу. Во-вторых, согласно закону подлости, лекарства в ней не оказалось. В-третьих, таблеток не было ни в ящиках стола, ни в карманах куртки. Таблеток вообще не было.
Потому что…
Потому что – это предлог. Я мешала выяснять отношения, суровый мужской разговор не предполагает присутствия женщины. Или дело именно в конкретной женщине? Во мне? Я и додумать не успела, как Пыляев вернулся. Хмурый и злой, как тысяча чертей. Рухнул в свое кресло и уткнул нос в монитор. А у меня из головы не шло: о чем же таком они говорили? Мысль зудела, точно назойливая мошка, и мешала работать. Да и вообще какая работа, если меня убить собираются?
И убьют, потому что никому: ни милиции, ни Гошику, ни уж тем более Хромому Дьяволу – нет никакого дела до Марии Петровны. Меня убьют, и Степка окажется на улице, где его ожидают мороз, голод, болезни и ранняя смерть от руки живодера… От жалости к несчастному Степану я всхлипнула. Потом еще разок: жалко стало уже себя. Представила, как лежу я в гробу, бледная и несчастная, а вокруг – ни одного родного человека. Похоронами распоряжается Валентина Степановна в черном платке и выходном костюме из черного же трикотажа с люрексом, который за неимением другого вполне сойдет за траурный. Старушка будет командовать и время от времени причитать, какая я молодая да несчастная… На этом месте я завыла в полный голос.
А Пыляев зарычал. От злости.
– Пигалица, ты не могла бы пострадать в другом месте?
Могла. Я вообще все могу. Все, что угодно: не обижаться, улыбаться в ответ на очередное язвительное замечание, оправдываться, когда ни в чем не виновата, не попадаться лишний раз на глаза Гошику. Не ссориться с Пыляевым. Отойти в сторонку, когда во мне отпадает необходимость. Жить в полном одиночестве, потому что когда-то Гошик поставил самого себя в центр моей вселенной, а потом ушел, и вселенная развалилась. Сделать Гошику алиби. И плакать в другом месте я тоже могу!