Ручьи весенние

Пермитин Ефим Николаевич

Мать тотчас же выпрямилась, и Андрей увидел залитое слезами милое ее лицо. Косясь на дверь кабинета, Ольга Иннокентьевна, укоризненно качая головой, негромко сказала:

— Довел…

— Неправда, мама! Не я, а ты своими слезами… Я убежден, отец поймет…

— Андрюшенька, — мать заговорила возбужденным полушепотом, — ведь это же не обязательно… не тебя касается… Умоляю, голубчик!.. — она схватила сына за руку.

Андрей высвободил руку:

— Мама, ты знаешь, я не терплю нежностей!..

— Грубиян!

— Но не подлец, не увёртыш!

Андрей

тяжело переживал этот неприятный разговор, но и не мог уступить. Теперь он почувствовал, что сопротивление матери сломлено и что борется она лишь из свойственного ей упрямства.

— Мама, этот призыв я воспринимаю как призыв на фронт!.. Да, да, пожалуйста, не качай головой. Как и папа, не люблю громких, надутых фраз, но я именно так воспринимаю…

— А ты подумал о Неточке?.. — Задав этот вопрос, она выжидательно замолчала, утирая платком распухшие, покрасневшие глаза.

— Хорош был бы папа, — умышленно громко заговорил Андрей, не отвечая на вопрос матери, — если б он стал увертываться от фронта!..

В эту минуту отец снова вошел в столовую. Невысокий, широкий, с коротко остриженной черной головой и черными усами, он был уже спокоен. На мужицки красном, типично сибирском, скуластом лице его скользила добродушная улыбка. Все это Андрей схватил с одного взгляда.

«На выручку!.. Ко мне на выручку спешит!» — радостно подумал он.

— Ну, насчет фронта, это ты, сын, перехватил, но…

Андрей точно с горы бросился. Не отрывая глаз от отца, он заговорил с жаром:

— Папа, ты меня хорошо знаешь: как и ты, если я сказал «еду», значит, еду и точка!..

— Значит, сказал и точка? — отец улыбнулся, любуясь так незаметно выросшим и уже возмужавшим своим сыном, в котором он не без гордости ощущал родовое «корневское нутро».

— Точка, батя! — улавливая шутливо мирное настроение отца, подтвердил сын.

— Ну и хорошо, иди прохолонись. Кажется, пора уже и Неточку встретить, а мы тут с матерью потолкуем, — многозначительно закончил отец все с той же, как казалось Андрею, гордой за его упорство, улыбкой.

Андрей облегченно вздохнул и поспешно вышел.

…До условленной встречи с Неточкой «под часами», на углу Никитской, куда она обычно приходила, возвращаясь из студии с репетиции, было еще полчаса.

Андрей снял фуражку с разгоряченной головы.

Надвигался сентябрьский московский вечер.

Андрей любил эту пору года, когда чуть заметный ранними утрами иней на затененной стороне морщит, золотит нежные кроны кленов и они еле ощутимым сладковатым запахом напоминают о близости листопада. Но сегодня он не замечал меняющихся оттенков листвы, не чувствовал бодрящей хрустальности воздуха, он был слишком взволнован разговором с матерью и, гордый принятым решением, готовился к серьезному разговору с Неточкой.

«Сегодня же предложу ей зарегистрироваться до отъезда. Выберу МТС недалеко от Барнаула или от Бийска, чтоб поближе ей было ездить на свои выступления, устроюсь, обживусь и — милости просим! Жить можно везде, лишь бы любить друг друга…»

Окончивший

Тимирязевку агроном Андрей Корнев работал в Министерстве сельского хозяйства, куда по просьбе матери его устроил один из друзей их семьи. Молодому агроному открывался заманчиво-широкий путь: руководящая деятельность в министерстве, защита диссертации, жизнь в лучшей половине отцовской квартиры, регулярные посещения Большого театра, где будет петь его жена… Неточку он уже видел своей женой и известной артисткой. И вдруг этот номер «Правды». Андрей подчеркнул особо резанувшие его тогда слова: «…основная масса агрономов, инженеров, зоотехников, ветеринарных работников и других специалистов оседает в различных учреждениях, а МТС, колхозы и совхозы испытывают острый недостаток в квалифицированных сельскохозяйственных кадрах».

Это была памятная ночь, проведенная без сна. Андрей нисколько не преувеличивал, когда говорил матери, что воспринял постановление как призыв на фронт.

«А что, если Неточка откажется от регистрации?!.. Как оставить ее одну?..»

Но Андрей тут же представил себе Неточку такой девически светлой, таким воплощением всего чистого, что без труда прогнал тревожную мысль:

«Она только прикидывается увлекающейся, легкомысленной. Вздор! Легкомысленная — никогда сама не скажет о себе этого… Она умна, добра, искренна и благородна».

Стоя под часами, Андрей открывал в Неточке все новые и новые замечательные черты. Он воображал ее существом сложным, необычайно одаренным и потому особенно драгоценным:

«Переменчивый нрав, кокетство будущей знаменитой актрисы, милая, детская наивность… А сколько будет радости каждый день влиять, переделывать это юное, нежное существо!..»

Андрей любил впервые, как только могут любить в двадцать три года, и верил в то, о чем думал.

Он не мог больше ждать и вопреки категорическому приказанию Неточки — не сходить с места и дожидаться обязательно под часами — пошел навстречу своему счастью.

Он увидел ее на противоположной стороне хорошо знакомой ему улицы. Отворив покрашенную в казенную коричневую краску дверь из подъезда, Неточка остановилась на людном тротуаре.

Высокая, гибкая, как лозинка, с гордо посаженной непокрытой головой… Андрей узнал бы ее и на большем расстоянии среди тысячи других женщин.

Как всегда, Неточка была одета просто: пыльник, на красивых ножках — черные лаковые туфельки, в руке — крохотная черная сумочка.

Андрей любил все ее вещи, каждую складку на ее плаще.

Неточка стояла и, словно скучая, сквозь полуопущенные ресницы рассматривала прохожих.

«К какой это подружке заходила она? Кого ждет? Подойду тихонько сзади и дотронусь до ее руки… Моей руки»… — поправился Андрей.

Он перебежал улицу и, стараясь не обнаружить себя, стал приближаться к Неточке.

Из той же двери, откуда поспешно выскользнула она, неторопливо вышел известный, знакомый Андрею, не раз бывавший у них в доме балетный танцор — «подставка», как иронически называла его Неточка.