Рудник. Сибирские хроники
Шрифт:
От приближения к нему Лампии с Кронидом начинало теперь, после ее визита, делаться что-то невероятное: он точно исчезал, каждой своей клеткой звуча, рассыпался, как песок, который тут же растворялся в воздухе, хотя взгляд все-таки успевал заметить летящие ввысь и под ноги крохотные частички, а потом начиналось медленное возвращение, новая материализация: сначала проступал прозрачный силуэт на синеве воздуха, оказываясь почему-то очертанием, похожим не на узкий силуэт самого Кронида, а на широковатую спину его отчима Глухова, потом появлялось лицо и некоторое время колыхалось на ткани пространства, то укрупняясь, так сильно, что становилось вдруг горной глыбой, похожей на человека, то
А ведь Лампия была с Кронидом только раз.
Не в тот сырой вечер, когда, охваченная гневом, требовала от него вернуть Илью на Сугатовский, а через два дня, ночью. Илья уехал в Семипалатинск.
Было сухо. В горах стояла легкая тишина. И казалось, звенели в ясном августовском небе, иногда срываясь и падая в Саввушкино озеро, дрожащие звезды.
Он сразу знал: жалость к мужу, горькое отчаяние толкнуло ее на этот шаг. И воспользоваться ее слабостью было грешно. Она умоляла Кронида вернуть мужу должность и обещала помочь ему уговорить Илью признать донесение об излишках ошибкой нарядчика. Яков ведь торговал кой-чем, не спросясь брата – чего его жалеть!
Лицо Лампии, ненавидящее, но нежное, вдруг напомнило ему лицо его собственной матери, Марьи Гавриловны, особенно вполуоборот, – сквозь Кронида прошел насквозь обжигающий ток узнавания: родинка Лампии была та самая, что и у матери под подбородком, на высокой шее, чуть ниже и левее уха, – эта отметинка, считал Глухов, составляла какую-то особую ее прелесть.
Тяжко дышащая Агриппина подслушивала за стенкой Кронидова кабинета. Ее праправнучка, такая же черноглазая и грубая лицом и телом, почти через сто лет после Агриппининой смерти, – а дожила она до революции 1917 года, и сын ее стал председателем одного из алтайских колхозов, – начнет портить мои отношения с мужчиной, который мне понравится, ничего не зная о пульсирующей в собственных генах жажде отмщения. Но ей не удастся стать черной кошкой. И когда через несколько лет он будет сидеть со мной в дачной беседке, то вдруг улыбнется и скажет, что, наверное, уже не боится смерти, потому что знает: душа его, ставшая от любви светом, никуда не исчезнет…
Агриппина, услышав то, что третьему слышать не должно, зарыдала по-мужицки глухо, со всхлипами, вжимая в цветастую подушку тяжелые щеки, вдавливая нутряные всхлипы в пуховую мякоть, чтобы не услыхали подземного гула прорвавшейся ее страсти раскачивающиеся на качелях между жизнью и смертью Кронид и Лампия…
Но и с Ильей стало твориться что-то непонятное. Он стал жалеть Кронида.
Ранее он был уверен в своей правоте, ведь написал он о незаприходованных излишках в интересах казны, то есть подталкиваемый чувством справедливости, а еще врожденной щепетильностью: они все были такие, кроме Якова, который был внуком не от пономаря, а от второго мужа бабушки, с которым она прожила два десятка лет; крючковатый нос его с детства пугал Илью – так и чудилось, когда ребенком болел и лежал в жару, что не нос это, а крючок, на который подвешивал дед в сетке гуся, откармливая его к Рождеству.
И не было у него сомнений – да и Лампия согласилась: прав ты, нельзя допустить, чтобы излишки Кронид брал себе, ведь это воровство. И управляющий был ему так неприятен своей нечестностью, что, нарушая правила соподчинения, часто не называл его Илья в донесениях господином управляющим, как полагалось, а писал просто: «Управляющий рудниками». И сама фамилия его казалась ему мерзкой. Маляревский. Сестра
А вот о болезни Олюшки не предупредил: спасти ее не удалось, несколько дней была она в страшном жару, металась в постели, что-то все повторяла, иногда пытаясь подняться, мотала головой, слова ее никто не мог разобрать – точно на чужом языке вскрикивала и лепетала. Был бы прадед-фельдшер Еропкин жив, может, и вылечил бы, а он отошел в мир иной ровно за месяц до ее болезни: выпил крепко и тут же умер. Мощный был старик.
Лампия не отходила от дочки – но как-то однажды, поздно вечером, после бессонной ночи бледная, а оттого еще более красивая, встала, подошла к зеркалу и как-то долго смотрела точно не на свое отражение, а куда-то за него. Смерть я видела, Ильюша, призналась после, в черном она была, лицо накидкой закрыто, а под накидкой пустота, за мной приходила, но только-только руку ко мне протянула, Олюшка к ней под ноги кинулась – и под ее черным длинным подолом пропала, только крикнула: «Папа, папочка, где ты?» Я прямо все так отчетливо увидела, что самой жутко, но, когда Олюшка пропала и смерть вместе с ней, вдруг вроде какой-то светлячок возле меня оказался. Беременная я опять, кажется.
– Господи, – сказал Илья, – раньше бы это известие было для меня радостью великой, а сейчас только горе множит. Перестал я верить, милая, в справедливость. Не только моя честность никому не нужна – она всем как соринка в глазу. Наверное, излишки хотел Кронид не просто себе лично приписать, а и еще с кем повыше поделиться. Кронид наш не самое большое зло, все-таки не стал он прихватывать тут же мое пашенное производство, а ведь ему это было сделать легко, мы же с ним все организовали вместе, на двоих. Просто таков он потому, что понял систему и к ней приспособился: не нужна ей честность, а нужны хитрость и обман.
– Но ты ведь, Илья, приспособиться бы так не смог?
– Не смог. Верно. И не смогу. Оттого система меня и вытеснила. А вылетая из нее, как птенец из дупла, я зацепил и Кронида. Так что упадем вместе.
– Не верю, Ильюша, крепко он сидит в дупле. И все еще твое присвоит: и зерно, и скот, и машины, – только пока осторожничает. Не жалей его!
– Летит он уже… А сидеть ему, может, и придется. Однако уже не в таком теплом дупле. Но сам я вряд ли этого дождусь.
– Что ты говоришь?!
– Падение меня не убило, а губит система, насквозь пронизанная казнокрадством. И не должен сметь маленький человек, сын простого камнереза, подавать против нее голос. Это, знаешь, как колесо телеги: если оно вдруг повернется боком, чтобы ехать в другую сторону, то колесо это просто снимут и выбросят, заменив другим. Так и Кронид сделал. Только и он теперь горит, потому что система, чтобы себя самое спасти, вынуждена будет и с ним расстаться.
– Выходит, ты, Илья, победил?
– В войне нашей нет победителей, все – жертвы.
– А я все-таки верю, – сказала Лампия, нахмурив черные разлетные брови, – верю, что твоя правда будет доказана.
Илья шел по Семипалатинску: выгнал их старик, когда вернулся с Ирбитской ярмарки и узнал о смерти любимой внучки. И сам слег. Нашел Илья временную работу от Товарищества горных промыслов в киргизской степи, на прииске Святомакарьевском, это если ехать через Каркаралы…
Родившуюся девочку назвали Марией.
Его Превосходительству