Руина

Старицкий Михаил Петрович

— Она? Эта сказочная красавица, невеста Мазепы? — вскрикнул пан ротмистр, заинтересованный рассказом.

— Несомненно она! Все описания ее наружности в общих чертах сходились, но какая разница была между ими и живым существом! Клянусь, такой красоты не видывал мир: и ад и небо, казалось, соединили в этой очаровательной фее все свои прелести и снабдили ее непобедимой опьяняющей силой.

— Ой пане! Ты меня словами жжешь, как горячими углями, что ж бы было, коли б я увидел ее! — прервал его снова возбужденный до экстаза пан Фридрикевич. — Но дальше, дальше…

— И сгорел бы, пане, — верь! Я сам потерял сразу рассудок и чуть было не погиб. Как только дивчина поравнялась с осокорами, я бросился и схватил ее на руки, не заметив того, что за ней ковылял на деревяшке

несколько позади какой-то немолодой, но здоровый казак или хлоп. Ну, натурально, когда я схватил красавицу в охапку, то она перепугалась и стала кричать; на крик ее приковылял хромой аргус и напал на меня с тылу. Я не хотел выпустить добычи, а потому мне неудобно было одной рукой защищаться. Напавший же на меня хлоп оказался непомерной силы, и я сразу почувствовал, что борьба будет неравной; к счастью, он был безоружен, а при мне был и кинжал, и пистолеты: я выхватил один из них и выпалил назад через плечо, но не убил, а только ранил противника. Он бросился на меня, как разъяренный медведь, и повалил сразу на землю… Я вытянул было кинжал, но рукоятка выскользнула у меня из рук! А хлоп налег на меня всей своей тяжестью, и я не мог под ним пошевельнуться. Конечно, красавица во время борьбы от меня освободилась, но убежать не убежала, а осталась, видимо, ждать разделки со мной. Но мне удалось наконец вывернуться из-под этого гайдука и налечь на него; но он меня все еще держал крепко в объятиях и не выпускал моих рук. Тогда я услышал, как барахтавшийся подо мною медведь сказал дивчине: «Стой, Галино, возьми вот тот блестящий ножик да ткни его в спину этому ляху между лопаток!» Но Галина оказалась милосердной, она не захотела ткнуть меня ножиком, а стала, напротив, просить: «Не убивай его, он так молод и так красив!» Забилось, видно, сердечко!

— А–а! — промычал ротмистр и залпом опорожнил кубок.

— Н–да, забилось, — подчеркнул Тамара. — Но хромой тот, держа меня как в железных тисках, стал сам, своей деревяшкой подсовывать к себе мой кинжал. Кровь у меня застыла, я чувствовал, что теряю с каждым мгновением свои силы, и ждал с секунды на секунду, как холодное лезвие вопьется мне в спину, ждал, призывая на помощь к себе всех святых. Вдруг топот, крик дивчины, брязг оружия… Я рванулся было изо всех сил, чтоб уйти от хромого, полагая, что это из хутора прилетели казаки, но оказалось, к счастью, что это мои верные удальцы… Один из них, славный такой завзятец, подскочил ко мне и, видя мое неловкое положение, выпалил в лоб этому хлопу; горячие мозги брызнули в лицо, но рука хромого разжалась, и я освободился. Галина была уже на седле с завязанным ртом… Но в это время выскочили из-за осокоров несколько казаков, — один из них, помню, седой был, как лунь, — и залпом повалили двух моих удальцов и коня, на котором сидела уже Галина. Они успели было подхватить ее и отступить к воротам хутора, но мы бросились вслед за ними, — к нам подоспели еще остальные… и камня на камне не оставили: всех перебили, добро пограбили, хутор сожгли…

— Как татары? — улыбнулся пан ротмистр.

— А коли они, пся крев, нас, благородных, затронули.

— И много их было?

— Нет, кажись, трое лишь хлопов, да баба, да еще кто-то…

— Не важная, значит, виктория?

— Однако! Бились, как черти, особенно старый… Чуть ли не восемь рыцарей должны были броситься на него и то едва одолели, а двое на месте легло.

— Ну, а красавица?

— О, она уцелела… Мы ее прежде всего отняли полумертвой… Но она потом отошла и такая смирная стала, словно подстреленная горлинка: взглянет, бывало, на меня так грустно да жалостно, что у меня уж на что привычное сердце, а и то — так и повернется, бывало, в груди от жалости… Я поклялся ей, чтоб она не задумала чего скверного, — что ее не трону, а довезу бережно до того, кто ее ценит подороже… Она подумала, вероятно, что я ее везу к Мазепе, и успокоилась совершенно; только когда уже мы перебрались за пределы Украйны, она начала тревожиться, пугливо осматриваться… Но как она, пане, была прелестна, как обворожительна, так ты себе ничего подобного представить не можешь! За нее можно было взять целое состояние,

и я ее берег как зеницу ока.

— Ну, и что же, что же? Неужели выпустил из рук?

— Сбежала! Как? Понять не могу! Я запорол до смерти двух своих слуг, приставленных к ней, но они не сознались, а без их содействия она б не ушла… И это вот недалеко отсюда, говорю я, миль пять–шесть, не больше. Там стоит кляштор кармелиток. Я уверен, что она в нем и укрылась. Туда было и бросился я, но меня в кляштор кармелитки не пустили. И до сих пор меня бесит все это, а тогда я был в исступлении! Через все степи, через руины провез и вдруг дома из рук выпустил!

— Знаешь что, любый? — вскочил ротмистр со стула. — Ты распорядись сейчас послать за твоим слугой, а мы тем часом поедем разыскивать твою красавицу и отнимем ее, черт подери, у черничек, только чур, уговор лучше денег, пташка будет моей!

— Я для пана и вез, но ты, пане, конечно, не даром же ее возьмешь?

— Слово гонору, если она мне понравится, я пану за нее отсыплю сто тысяч злотых!

— Згода, согласен! — торжественно произнес Тамара, протянув ротмистру руку.

Последний привлек к себе такого обязательного торговца и подставил ему для поцелуя свою щеку. Акт продажи был заключен и скреплен шляхетским лобзанием.

XXVIII

— Ну, панове товарищи, расскажите же мне, что творится у нас новенького? — заговорил весело и оживленно Самойлович, обращаясь ко всем собеседникам. — Я ведь, по хворости своей, давно не был у егомосци, не знаю ничего.

— Не помиловал нас Господь, — есть-таки новины, — ответил Мокриевич.

— А почему же ты говоришь: не помиловал? — усмехнулся Самойлович.

— Потому, что добра нам ждать неоткуда. Вот стороной узнали из верных рук, что Ханенковы послы не прибыли в Острог, перехватили их на правом берегу.

— Перехватили! — Самойлович невольно поднялся с места. Это известие поразило его крайне неприятно; он давно уже оказывал Ханенко всевозможную помощь против Дорошенко: во–первых, ему, Самойловичу, важно было уничтожить Дорошенко, а во–вторых, не мешало избавиться и от лишнего и опасного претендента на левобережную булаву, так как если бы честолюбивому Ханенко не удалось побороть Дорошенко, то он, наверное, устремился бы на левый берег.

— Д–да, перехватили, — продолжал Домонтович, — значит, Дорошенко усилился, может, уже турки прислали ему подмогу, а между тем отзывает свои войска с нашей стороны.

— Отзывает! — смуглое лицо Думитрашки вспыхнуло. — Может, оттого и отзывает, чтобы только нас заманить в ловушку. Что он поддался турку, так это известно уже всем, а ясновельможный не верит никому. Сколько раз уже предлагал ему Ханенко ударить разом на Дорошенко, — он не соглашается, а вот теперь, когда вкинется сюда, на наш берег, Дорошенко, да с татарской ордой, — тогда все затанцуем.

— Не тревожься, пане полковнику, — ответил беспечно Самойлович, — может, оттого Дорошенко и отзывает свои войска, что остался сам–друг в Чигирине. Уже, верно, гетман знает, что делать: он маху не даст.

— Конь, пане–товарищу, о четырех ногах, да и то спотыкается, — заметил сдержанно Домонтович.

— Наипаче, когда закусит удила, — добавил с мягкою улыбкой Самойлович и, сразу переменив тон, продолжал самым деловым образом: — А о том, почему гетман не хочет воевать с Дорошенко, лучше всего ведать пану Мокриевичу; верно, отписка какая была из Москвы.

Самойлович повернулся к Мокриевичу.

— Гетман, должно быть, говорил тебе, пане?

— Как не так, — ответил с тем же злобным смешком Мокриевич, — если бы и была какая отписка — так его ясновельможность нам бы ее не показал. Да и с чего бы Москва мешала нам выступать теперь против Дорошенко? Ведь Дорошенко поддался басурману, значит, христианские монархи за него заступаться не станут. Вот теперь бы, на мой взгляд, надо было бы, во что бы то ни стало, помочь Ханенку получить гетманство, тогда бы Польша, а за нею и Москва выступили бы против турок и Дорошенко, — а не то, того и гляди, бросится он на наш берег возмущать народ.