Рука
Шрифт:
— Несколько дней назад заезжала твоя жена…
Она мне не сказала об этом.
— Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то фарфор у старого жулика Тиббитса.
Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор и серебро. Я был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном, который теперь тоже, в свою очередь, состарился.
Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену.
— Ты
Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что я никогда не понимал точного смысла его вопросов. Он часто спрашивал, доволен ли я, таким же тоном, как осведомлялся о здоровье Изабель и девочек.
Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного?
Не рассказала ли ему чего моя жена? Или не дошли ли до него какие-нибудь слухи?
Он продолжал читать гранки, вычеркивая и вынося на поля отдельные слова.
Было ли у нас когда что сказать друг другу? Я сидел и смотрел на него, иногда поворачиваясь к улице, на которой характер движения изменился с моего детства. Прежде проезжающие машины можно было пересчитать, а останавливались они где угодно.
— Сколько же тебе лет?
— Сорок пять.
Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал:
— Молодой еще…
Ему должно было исполниться восемьдесят. Он поздно женился, после смерти своего отца, который выпускал «Ситизен». Сам он начал с Харфорда и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет.
У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил бы дело отца, если бы не погиб на войне. Он больше, чем я, походил на отца, и мне казалось, что они лучше понимали друг друга.
Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было.
— В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается…
Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не лучше ли пропустить мимо ушей, перевести разговор?
— Ты намекаешь на Мону?
Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня:
— Я не знал, что ее зовут Мона…
— Изабель тебе не сказала?
— Изабель мне ничего не сказала… Не такая она женщина, чтобы вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра…
В его голосе слышалось явное восхищение. Можно было подумать, что они одной породы, он и Изабель.
— Тогда откуда же тебе известно, что у меня есть любовница?
— Сплетничают… Все понемножку… Кажется, она вдова твоего друга Рэя…
Именно так.
— Ведь это с ним произошел несчастный случай, когда он был у тебя во время бурана?..
Я покраснел, смутно почувствовав его осуждение за этими словами.
— Не я, сын мой, сближаю эти факты… Так говорят люди.
— Какие люди?
— Твои друзья из Брентвуда, Ханаана, Лейквиля… Некоторые рассуждают о том, разведешься ли ты и переедешь ли в Нью-Йорк.
— Разумеется
— Я тебя об этом не спрашиваю, но меня уже спрашивали, и я ответил, что это меня не касается…
Он тоже не упрекал меня. Казалось, у него нет никаких задних мыслей.
Совсем как у Изабель. Он набил свою старую кривую трубку с прожженной головкой и медленно раскурил ее.
— Ты приехал сообщить мне что-нибудь?
— Нет…
— У тебя дела в Торрингтоне?
— Тоже нет. Мне просто захотелось повидаться с тобой.
— Хочешь подняться?
Он понял, что я приехал не только повидаться с ним, но и взглянуть на дом, чтобы, так сказать, вновь встретиться со своей молодостью.
Мне и правда хотелось подняться, очутиться в нашей квартире, где я, учась ходить, шлепался на пол, а поднимавшая меня мать казалась мне великаншей.
Я так и вижу ее фартук в мелкую клеточку, какие носили еще в ту эпоху.
Нет. Теперь, после того как отец сказал мне, я не могу подняться туда.
Быть откровенным с ним, как мне этого смутно хотелось, я тоже не мог.
Так зачем же я приехал?
— Видишь ли, наверху не прибрано, ведь по субботам и воскресеньям уборщица не приходит…
Я представил себе одинокого старика в квартире, где нас жило некогда четверо. Он медленно посасывал свою трубку, которая издавала привычное бульканье.
— Время идет, сынок… Для всех без исключения. Ты перевалил за половину пути… Я же начинаю различать его конец.
Он не разжалобился над самим собой, это было бы вовсе не в его характере. Я почувствовал, что это обо мне он говорит, пытаясь внушить мне свою мысль.
— Изабель сидела там, где ты сейчас сидишь… Когда ты познакомил нас с ней, она не понравилась ни мне, ни твоей матери…
Я не мог сдержать улыбки. Изабель происходила из Литчфилда, а в наших краях литчфилдцы считаются снобами, воображающими себя особой расой.
Широкие бульвары, много зелени, гармоничные дома, по утрам разъезжают всадники и амазонки.
У Изабель тоже была лошадь.
— В людях ошибаются, даже когда воображают, что знают их. Она хорошая женщина.
Когда мой отец называл кого-нибудь хорошим, это была высшая похвала.
— Но еще раз скажу, дело твое…
— Я не влюблен в Мону, и у нас с ней нет никаких планов на будущее.
Он закашлялся. Уже несколько лет у него хронический бронхит, и время от времени наступает тяжелый приступ кашля.
— Прости, пожалуйста…
Его унижает физическое недомогание. Он ненавидит обнаруживать его перед кем бы то ни было. Думаю, из-за этого он и недолюбливает наши посещения.
— Что ты говорил? Ах да…
Он вновь разжег свою трубку и, потягивая из нее, раздельно произнес: