Рукопашная с Мендельсоном
Шрифт:
– Я страшно беспокоюсь за нашего подопечного. Попробую увести его в ресторан и там распотрошить как скумбрию, – сказала Лайма. – Если, конечно, он согласится со мной пойти… В любом случае вы оба не спускайте с него глаз. Как бы дело не обернулось, понятно? Иван, ты у главного входа. Жень, а ты будешь следить за ним с близкого расстояния.
– Я с него и так глаз не спускаю, – проворчал Корнеев. – Совершенно напрасно потерял столько времени. Мельченко все равно сидел в жюри. Лучше бы я послушал записи из института…
– Потом послушаешь, – резко бросила Лайма. –
– Я не просто так смылся, – тотчас надулся Корнеев. – Я тоже думал о том, как бы Мельченко случайно не ускользнул. Вы в курсе, что в этом здании есть служебный вход? А я в курсе. На этом служебном входе четверо охранников стоят. Пока вы выступали, я смотался туда и все устроил. Показал им корочки начальника отдела по борьбе с терроризмом и под большим секретом сообщил, что на одного из членов жюри фестиваля оказывается давление. Чтобы они были начеку и никого не выпускали из здания без особой проверки.
– Молодец, – похвалила Лайма. – Если бы у тебя было личное дело, я бы занесла в него благодарность.
– А что ты будешь делать с Мельченко после ужина? – неожиданно заинтересовался Корнеев, подняв одну бровь.
– Не волнуйся. Как только мне придется придумывать, что делать с мужчиной после ужина, я сразу выйду на пенсию. И прошу вас, ребята, – с нажимом сказала Лайма, – обращайте внимание на мобильные звонки. Если сидите в засаде, переводите телефоны в режим вибрации. Я не хочу в самый ответственный момент оказаться без связи.
Красочный и веселый гала-концерт подходил к концу. Музыканты отрывались по полной программе, причем, отыграв в театре, они перемещались на набережную и играли уже там. Народ же веселился от души: люди танцевали прямо в зале, в проходах, в фойе и на улице. На набережной реки и перед огромным телеэкраном вообще творилось нечто, напоминавшее бразильские карнавалы.
Праздник активно входил в свою завершающую фазу, в то время как члены жюри продолжали пить шампанское и глотать тарталетки. Но вот наконец и они потянулись к выходу, и Лайма велела членам группы «У» занять свои позиции. Иван отправился на улицу, караулить главный вход, Корнеев присоединился к какой-то балагурившей неподалеку компании, а сама она с соблазнительной улыбкой на губах встала так, чтобы Мельченко, выйдя из зала, сразу же ее увидел.
Он, конечно, увидел, и на лице его появилось особое глупое выражение, которое свойственно только ученым сухарям, которых втягивают в романтические отношения.
– Григорий Борисович, – сказала Лайма шоколадным голосом и, шагнув навстречу, взяла его под руку. – Я знаю, в каком ресторане мы будем сегодня ужинать. Столик на двоих, плавающая в чаше свеча, запах орхидей…
– Мы же в Чисторецке, а не в Риме, – удивился Мельченко, нервничая. –
– Я сама поведу вас, – пообещала Лайма, уверенная в том, что Мельченко вскоре позабудет об антураже.
И вот тут-то началось!
Сначала, словно гриб из-под земли, прямо возле них вырос Синюков. В руке у него была сложенная пополам бумажка, которую он держал двумя пальцами, как вредное насекомое.
– Вот, Григорий Борисович, вам просили передать.
– Кто? – помрачнел Мельченко, принимая записку. – Кто просил?
– Какие-то личности. Неприятные, скажу я вам. Один такой крепкий, морда непроницаемая. А второй худощавый и рыжеватый. На третьего я внимания не обратил.
Ни слова не говоря, Лайма протянула руку, выхватила бумажку из рук Мельченко и быстро развернула, пробормотав:
– Неужели кто-то еще покушается на ваше свободное время?
Записка была на английском, и в ней говорилось: ««Прямо сейчас, или все произойдет без тебя».
– Фу, я ничего не поняла, – соврала Лайма обиженно.
Мельченко, который протянул жадную длань вслед за своей собственностью, обмяк от облегчения. Быстро пробежал глазами записку и облизал губы. Лайма сразу же крепко взяла его под руку, и тогда он затравленно огляделся по сторонам.
– Идемте, Григорий Борисович, вы обещали!
И тут же, словно по мановению волшебной палочки, на пути новоиспеченной парочки возникла… Зоя Борисовна Кузяева. Ее лицо выражало массу эмоций, которые, перемешавшись, явили миру образец ехидного возмущения:
– А! Вот ты где, котик-пушистик! – сказала она зловещим голосом, обещавшим котику-пушистику выдранные усы и пару клочьев шерсти.
«Это я неудачно спровоцировала сцену, – подумала Лайма, прикидывая, что делать. – Не отдам свою добычу, и баста».
– Здравствуйте, Зоя, – радостно сказала она и похлопала глазками. – Вам очень идут эти бусы.
– Мне все идет, – рявкнула Кузяева, подступая к онемевшему Мельченко вплотную и буравя его взглядом. – Ты что, воды в рот набрал? Может быть, вы от него отцепитесь, наконец, милочка?
– Мне с ним уютно, – коротко ответила Лайма.
И тут увидела Беседкина с огромным букетом полевых цветов.
– Лайма, я здесь! – воскликнул Афиноген и распростер объятия так широко, как будто Лайма в них уже неоднократно падала. – Иди же ко мне, моя любимая!
– Боже мой, кто это? – спросила Кузяева, выпучив на Беседкина глаза.
Тот выглядел потешно. Грудь колесом, волосенки взъерошены. Хорошо пошитый костюм тщетно пытался нащупать фигуру и озадаченно висел на худосочном теле. И вообще у Беседкина был вид поросенка, возомнившего себя матерым кабаном.
– Любовь всей моей жизни! Моя красавица!
– Афиноген, ты насмотрелся романтических комедий, – сердито ответила Лайма, продолжая крепко держаться за Мельченко.
– Но я люблю тебя! – воскликнул Беседкин. – Я жить без тебя не могу. Не могу и не буду! Если ты не согласишься стать моей, я взорву этот театр к чертовой матери!