Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Видите, какой властью обладает этот мерзкий напиток? Люди нуждаются в нем, чтобы завязать разговор, проснуться, уснуть, чтобы работать, играть, есть, чтобы отправиться в морское путешествие или высадиться на берег.
Сколько раз, когда я входил в какую-нибудь комнату, громом с ясного неба громыхал этот вопрос:
– Не желаете ли кофе?
Разумеется, я не желаю никакого кофе. С чего они взяли, будто я хочу кофе? А эти официантки! Они говорят:
– Вам сейчас подать ваш кофе?
Это не мой кофе, и как они
– Вы не передумали насчет кофе?
– Конечно не передумал, – отвечаю я. – И никогда не передумаю. Скорее умру, чем передумаю насчет кофе.
Мне пришлось отказаться от посещения ресторанов. Вид людей, смакующих кофе, оскорбителен. Когда они его пьют, лица у них как у зомби. Здесь смешано все: сексуальное наслаждение, пиетет, церемонность.
Кофеманы глядят на меня в изумлении и говорят:
– Нам он доставляет такое удовольствие!
Да, он доставляет вам удовольствие! Наркоманам доставляет удовольствие героин, извращенцам доставляют удовольствие их извращения, а Гитлеру доставляло удовольствие вторжение во Францию. Удовольствие он вам доставляет главным образом потому, что без него вы страдаете. Здесь действуют те же механизмы, что и при тотальной зависимости. Это крохотное черное вонючее зернышко подсадило на себя весь мир!
– Как ваше здоровье? – спросил команданте.
– Превосходно.
Никогда еще не обращался он ко мне с таким деликатным вопросом. Сколько себя помню, с самых давних времен, ни один человек в военной форме меня об этом не спрашивал. Если учесть, что в любое мгновение вы можете обратиться в пар или же быть вбитым артиллерийским снарядом в землю, то вопросы типа «Как вы себя чувствуете?» неуместны. Думаю, так оно всегда и было во всем мире, даже в армиях, не ведущих боевых действий.
– Я был поражен, – сказал команданте прежним своим официальным тоном, – когда узнал, что вы располагаете знаниями в области аэронавтики.
Я промолчал.
– И мне пришло в голову, что мы никогда не говорили о вашем прошлом.
Я опять ничего не сказал, но лицо мое помрачнело.
– Чем вы занимались, прежде чем приехали к нам?
Я встал и повернулся к двери. Когда я двинулся, он сказал:
– Нет! Подождите. Присядьте. Я не намеревался вас допрашивать. Мне просто любопытно.
– Я работал в банке, – сказал я, тотчас приняв решение ему отвечать.
Не то чтобы я боялся оскорбить команданте: они нуждались во мне больше, чем я в них, – но я понимал, что если накину на прошлое завесу непроницаемой тайны, он заинтересуется им куда больше, чем в том случае, если брошу ему несколько крошек правды.
– В каком банке?
– В очень маленьком банке, – сказал, имея в виду размеры здания, – в Нью-Йорке.
– Не в «Нью-Йорк Проминвестбанке»? –
– Нет, что вы. У «Нью-Йорк Проминвестбанка» очень много отделений, а у нас было только одно.
Я, разумеется, умолчал о филиалах в США и за рубежом.
– И чем вы там занимались? – спросил команданте.
– Я был клерком-посыльным, – отозвался я, вспоминая 1918 год.
– А почему вы не остались там работать, а вместо этого приехать сюда? – спросил он.
– Здесь, ваша страна, – сказал я, подстраиваясь под его синтаксис, – нет снег, полезно для тела, очень успокаивать.
– И договора об экстрадиции тоже нет? – спросил он.
– Чего нет?
– Почему вы уволились из банка?
– Мне надоело там работать.
– Надоело?
– Да. Я решил уйти, исключительно по своей воле, после того как понял, что мне там надоело работать. Мне надо было выводить баланс, но они могли это сделать и без меня. Так, наверное, и сделали.
Команданте, который был далеко не дурак, прикрыл один глаз, задрал одну бровь выше другой и спросил:
– Сколько нулей им пришлось исправить?
– Ни единого, – заверил я. – Все по нулям.
– То есть вас уволили без взысканий? – спросил он.
– Да, по собственному желанию.
Он, казалось, испытал огромное облегчение, хотя я не мог себе представить, чем вообще он мог быть обеспокоен.
– Вы знаете курсанта Попкорна?
– Он в моем классе.
– Он говорит, что вы, должно быть, были боевым летчиком, но не может понять, на какой войне.
– Разумеется, не может, – сказал я. – Я родился в тысяча девятьсот четвертом. Мне было четырнадцать, когда закончилась Первая, и тридцать семь, когда началась Вторая мировая. То есть я был далеко не призывного возраста.
Я не стал признаваться в том, что пошел добровольцем.
– Значит, вы не были боевым летчиком?
– Я всю жизнь интересовался аэронавтикой и принципами пилотирования, – продолжил я, говоря сущую правду. – Читал книги. Воображал. Я уверен, что смог бы управлять «Боингом-семьсот сорок семь», руководствуясь одной только теорией. Мне часто снится, что я тот пассажир, которого призывают посадить самолет, после того как у троих пилотов происходит сердечный приступ.
– Странные у вас сны.
– Да. Только мне в них не нравится, что я там все время в монашеской рясе. Очень неудобно. Но я люблю летать! Собственно, у меня к вам предложение: давайте я подниму вас в воздух на каком-нибудь маленьком самолетике и покажу вам, как превосходно теоретические знания могут быть преобразованы в практику.
– Нет, – сказал он, вытягивая перед собой обе руки с растопыренными пальцами. – В этом нет необходимости. Очевидно, Попкорн просто спятил.
– Очевидно.