Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)

Потоцкий Ян

Тут отец мой упал на стул, сложил руки, возвел очи горе и воскликнул:

— Боже правый, он самостоятельно открыл закон бинома и, если я ему не помешаю, готов открыть всё дифференциальное исчисление!

Я испугался, видя состояние моего отца; распустил ему галстук и стал звать на помощь. Наконец он пришел в себя и прижал меня к сердцу, повторяя:

— Дитя моё, любимое моё дитя, брось эти вычисления, учись сарабанде, мой друг, учись лучше сарабанде!

Уже не было и речи о дальнейшем моём пребывании в узилище. В тот же вечер я обошел кругом крепостные валы Сеуты и на ходу непрестанно повторял: «Он открыл закон бинома, он открыл закон бинома!» Я могу смело признаться, что с тех пор чуть ли не ежедневно делал новые успехи в математике. Отец поклялся, что никогда

не будет учить меня ей, но в один прекрасный день я нашел у своей постели «Всеобщую арифметику» [172] дона Исаака Ньютона и, как мне кажется, отец, по-видимому, умышленно её там оставил. Иногда я также находил открытыми двери в библиотеку, и никогда не пренебрегал предоставленной мне возможностью.

172

«Всеобщая арифметика» — имеются в виду кембриджские лекции Ньютона (1642–1727), собранные в изданные в 1707 г.

Порой, однако, отец возвращался к былым своим намерениям, он вновь хотел сделать из меня человека светского и приказывал мне вертеться на пятке, входя в комнату. Сам он насвистывал какую-то арию, делая вид, что не замечает моих неуклюжих движений, после чего заливался слезами, говоря:

— Дитя моё, господь бог не сотворил тебя наглецом, дни твои будут не счастливее моих.

Спустя пять лет после моего приключения с Фоленкуром, мать моя понесла и родила дочку, которую назвали Бланкой, в честь прекрасной, но, увы, слишком легкомысленной герцогини Веласкес. Хотя госпожа эта запрещала моему отцу писать ей, следовало, однако, сообщить ей о рождении дочери. Вскоре пришел ответ, который разбередил старые раны, но отец уже сильно постарел и годы притупили в нём живость чувств.

Затем прошло ещё десять лет, однообразия которых не нарушило ни одно событие. Жизнь мою и моего отца услаждали только новые познания, с каждым днем обогащавшие наши умы. Отец стал обращаться со мной по-иному. Правда, не от него я научился математике, ибо он не жалел усилий для того, чтобы я научился танцевать сарабанду, — одним словом, ему не в чем было себя упрекнуть, и он с заметным удовольствием беседовал со мной, в особенности, когда речь заходила о точных науках. Разговоры эти обычно усиливали моё рвение и удваивали прилежание, но в то же время, как я вам уже говорил, поглощая всё моё внимание, развивали во мне предрасположенность к рассеянности. За эту рассеянность мне нередко приходилось слишком дорого расплачиваться: однажды, о чем я вам вскоре расскажу, выйдя из Сеуты, я, сам не знаю, каким образом, очутился среди арабов.

Сестра моя, между тем, с каждым днем становилась всё прекрасней и обворожительней. И у нас было бы всё для счастья, если бы мы могли сберечь нашу матушку, но год назад безжалостная болезнь вырвала её из наших объятий. Отец принял тогда к себе в дом сестру покойницы-жены, донью Антонию де Понерас, женщину двадцати лет, овдовевшую полгода назад. Это была дочь моего деда от второго брака. Дон Каданса, выдав дочь замуж, оказался вдруг в полном одиночестве и решил снова жениться, но после шести лет супружества потерял и вторую жену, которая произвела на свет девочку. Девочка эта, по имени Антония, приходилась мне теткой, хотя и была пятью годами моложе меня. Став взрослой, она вышла замуж за некоего сеньора де Понерас, который, увы, скончался, когда не прошло ещё и года после их свадьбы.

Моя молодая и красивая тетушка въехала в комнаты моей матери и начала вести всё хозяйство. Она особенно заботилась обо мне и по меньшей мере двадцать раз на день входила в мою комнату, осведомляясь, не хочу ли я шоколаду, лимонаду или ещё чего-нибудь.

Визиты эти по большей части мне весьма докучали, ибо они прерывали мои вычисления. Если, по чистой случайности, донья Антония меня не прерывала, то вместо неё приходила мешать мне её служанка. Это была девушка того же возраста, что и её госпожа, сходного с нею нрава, а звали её Марика.

Вскоре я заметил,

что сестра моя не любит ни госпожи, ни служанки. Я разделял в этом смысле её чувства, также недолюбливая этих навязчивых особ: назойливость их попросту выводила меня из терпения. Правда, им не всегда удавалось мне помешать, ибо у меня было обыкновение, когда какая-нибудь из них входила, подставлять временные величины, и только когда я вновь оставался один, я опять обращался к своим расчетам.

В один прекрасный день, когда я был занят нахождением какого-то логарифма, Антония вошла в мою комнату и уселась около меня в кресло. Она стала жаловаться на жару, сняла шаль, сложила её и повесила на спинку кресла. Поняв, что на этот раз она собирается сидеть долго, я прервал свои вычисления на четвертой средней пропорциональной и начал размышлять о природе логарифмов и о неслыханных трудах, каких барону Непиру [173] должно было стоить составление логарифмических таблиц. Тогда Антония, стремясь помешать моим раздумьям, встала, закрыла мне глаза руками и молвила:

173

Непир, Джон (1550–1617) — шотландский математик, введший понятие логарифма и первый опубликовавший таблицы логарифмов.

— А теперь попробуем, сможете ли вы дальше вычислять, ваша милость, сеньор геометр!

Слова тетки показались мне настоящим вызовом. Так как в последнее время я много занимался таблицами логарифмов и знал их, как говорится, назубок, мне пришла мысль разложить на три сомножителя число, логарифм которого я отыскивал. Я нашел три таких, логарифмы которых знал, затем сложил их как можно быстрей и вдруг, вырываясь из рук Антонии, написал весь логарифм, так, что в нём оказались все знаки, вплоть до десятого. Антония сильно разгневалась на это и вышла из комнаты, с негодованием повторяя:

— Что за глупцы эти геометры!

Быть может, она хотела этим сказать, что мою методу невозможно было бы приложить к простым числам, поскольку они делятся только на самих себя да ещё на единицу. В этом смысле она была права, тем не менее, метода моя свидетельствовала о моей находчивости и сообразительности и, конечно, я не заслуживал прозвища глупца. Вскоре явилась её служанка Марика, которая также собиралась надо мной подтрунить, но я уже до того был разъярен словами её госпожи, что выставил её без всяких церемоний.

Теперь я приближаюсь к той эпохе моей жизни, в которой я придал моим понятиям новое направление и обратил их все к одной цели. Вы можете подметить в жизни всякого ученого мгновения, в которые, сильно пораженный истинностью какого-либо принципа, он определяет его следствия и применения и развивает их в упорядоченную систему. Тогда, удваивая усилия и отважный вдвойне, он возвращается к исходной точке своих исследований, дополняя и компенсируя приблизительность и неточность своих начальных понятий. Он по отдельности размышляет о каждом пункте, всесторонне рассматривает его; наконец, сводит их воедино и упорядочивает. Если даже ему не удается построить систему или также убедиться в истинности открытого им принципа, то, во всяком случае, он становится умнее, чем до того, когда приступал к труду своему, и приобретает сведения, о существовании которых дотоле вовсе и не помышлял. И для меня пришла пора построения системы, обстоятельство же, которое подало мне первую мысль, было следующим:

Однажды вечером, когда после ужина я завершал решение чрезвычайно запутанной задачи из области дифференциального исчисления, и увидел входящую в комнату тетку Антонию, на коей, кроме рубашки, ничего не было.

— Племянник, — сказала она мне, — свет в твоей комнате не дает мне заснуть, а так как математика наука необыкновенно увлекательная, то я жажду, чтобы ты меня ей научил.

Что поделаешь? Я согласился: взял таблички и изложил ей две аксиомы Евклида; я как раз собирался перейти к изложению третьей аксиомы, когда Антония внезапно вырвала у меня из рук таблички и закричала: