Рукопись, найденная в Сарагосе

Потоцкий Ян

– Могу вас уверить, – возразил цыган, – что точно передаю слова маркиза де Вальфлорида, сказанные его дочери.

– Когда пришла очередь голосовать дону Хуану ван Вордену, он взял слово и высказался так:

– Сеньоры, по-моему, для понятия «поединок» существенны два признака: во-первых, вызов или, за отсутствием такового, столкновение; во-вторых, одинаковость оружия или, за отсутствием такового, равные шансы причинить смерть. Так, например, человек, вооруженный ружьем, может драться с противником, вооруженным пистолетом, при том условии, чтоб один стрелял с расстояния в сто шагов, а другой – в четыре шага, и при

этом – чтоб было заранее договорено, кто стреляет первый. В данном случае оба противника пользовались одним и тем же оружием, так что большего равенства в этом отношении желать невозможно. Кости были не фальшивые, – равенство шансов причинения смерти неоспоримо. Наконец, вызов был сделан в ясных выражениях и принят обеими сторонами.

Признаюсь, я с огорчением вижу поединок, этот благороднейший вид боя, низведенным до уровня азартной игры, какой-то забавы, которой муж чести должен пользоваться с величайшей умеренностью. Тем не менее на основании признаков, приведенных мною вначале, мне представляется бесспорным, что занимающее нас событие было поединком, а не убийством.

Я вынужден признать это по совести, как ни огорчает меня то, что я расхожусь во мнениях с одиннадцатью своими коллегами. Будучи почти уверен, что меня ждет горечь их неодобрения, и желая в то же время самым мягким способом предупредить их недовольство, я покорно прошу, чтобы все одиннадцать оказали мне честь выйти со мной на поединок, – а именно: шестеро – утром и пятеро – после обеда.

Такого рода предложение породило всюду разговоры, но отказаться было невозможно. Ван Ворден ранил первых шестерых, выступивших против него утром, после чего сел с остальными пятью обедать.

После обеда опять взялись за оружие. Ван Ворден ранил трех, десятый ранил его в плечо, а одиннадцатый пронзил шпагой насквозь и оставил бездыханным на месте.

Искусный хирург спас жизнь храброму фламандцу, но было уж не до хунты, не до процесса, и король простил герцога Сидонию.

Мы провели еще одну кампанию, не посрамив своей чести, но уже без прежнего пыла. Впервые нас постигло несчастье. Герцог всегда высоко ценил отвагу и военные способности ван Берга, корил себя за чрезмерную ревность к моему спокойствию, послужившую причиной таких печальных событий. Он понял, что недостаточно одного доброго желания, необходимо еще уменье его проявлять.

Что касается меня, я, подобно многим мужьям, таил в душе свою боль и от этого страдал еще больше. С тех пор мы перестали мечтать о том, чтобы сделать Испанию счастливой.

Между тем наступил мир, и герцог решил отправиться в путешествие. Мы объехали вдвоем Италию, Францию и Англию. После возвращения благородный друг мой вошел в Совет Кастилии, мне доверили при этом Совете должность референдария.

Время, проведенное в путешествиях, и последующие годы произвели большие перемены в образе мыслей герцога. Он не только отошел от прежних порывов своей молодости, но даже любимой добродетелью его стала предусмотрительность. Общественное благо, предмет юношеских мечтаний, оставалось и теперь его глубокой страстью, но теперь он уже знал, что всего нельзя добиться сразу, что надо сперва подготовить умы, по возможности скрывая свои средства и цели.

В своей опасливости он доходил до того, что в Совете как будто никогда не имел своего мнения, а всегда присоединялся к чужому, а между тем, как раз наоборот, другие говорили его словами. Но чем тщательней скрывал герцог свои способности от общества, тем ярче они раскрывались. Испанцы разгадали его и полюбили. Двор начал

ему завидовать. Ему предложили пост в Лиссабоне.

Понимая, что отказываться нельзя, он его принял, но с условием, что я стану государственным секретарем.

С тех пор я его больше не видел, но сердца наши всегда вместе.

Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему доложили, что таборные дела требуют его присутствия. Как только он ушел, заговорил Веласкес:

– Хотя я слушаю нашего хозяина со всем возможным вниманием, я не могу уловить в словах его ни малейшей связи. Я попросту не знаю, кто говорит, а кто слушает. Маркиз де Вальфлорида рассказывает дочери свои приключения, а та рассказывает их вожаку цыган, а тот снова рассказывает их нам. Настоящий лабиринт. Мне всегда казалось, что романы и прочие произведения такого рода нужно составлять в несколько колонок, наподобие хронологических таблиц.

– Ты прав, сеньор, – ответила Ревекка. – Например, в одной колонке можно было бы прочесть, что сеньора де Вальфлорида обманывает мужа, а из другой узнать, как это на нем отразилось, что, разумеется, пролило бы новый свет на все повествование.

– Я имею в виду не это, – возразил Веласкес. – А вот, например, герцог Сидония: я еще должен разобраться в его характере, а он тем временем уже лежит в гробу. Не лучше ли было бы начать с португальской войны? Тогда во второй колонке я познакомился бы с доктором Сангре Морено, рассуждающим о врачебном искусстве, и не удивился бы, видя, что один вскрывает труп другого.

– Конечно, – перебила Ревекка, – сплошные неожиданности делают повествованье малоинтересным, так как никогда невозможно догадаться, что будет дальше.

Тут я взял слово и сказал, что во время войны с Португалией мой отец был еще очень молод, – приходится только диву даваться той рассудительности, которую он проявил в деле герцога Медины Сидонии.

– Тут и говорить не о чем, – сказала Ревекка. – Если бы он не вызвал на поединок одиннадцать офицеров, дело могло бы дойти до скандала, и он правильно поступил, не допустив этого.

Мне показалось, что Ревекка над нами издевается. Я подметил в ее характере черты насмешливости и неверия. Я подумал, что, быть может, она могла бы рассказать нам о происшествиях, совершенно непохожих на историю небесных близнецов, и решил расспросить ее, так ли это.

Между тем наступила пора расходиться, и каждый пошел к себе.

ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ

Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время, продолжил свое повествование.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН

Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего отца, несколько дней совсем не показывалась, и корзинку приносила Хиральда. От нее я также узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря заступничеству со стороны дяди моей матери. В конце концов священнослужители даже были рады, что я от них убежал. В приговоре святой инквизиции мой поступок именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя и фамилия мои были обозначены только инициалами. Хиральда сообщила мне также, что тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она пока сама поедет в Мадрид и займется там управлением деревушкой, которую отец предназначил для моего содержания. Я спросил Хиральду, неужели она думает, что я выдержу эти два года в подземелье. Она ответила, что у меня нет другого выхода; да и ее собственная безопасность требует того же.