Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Только чёрта помяни – он тут как тут. Собственной персоной.
Нечистый любил появляться на этой улочке, обрамлённой домами частного сектора, упирающейся с одной стороны в лес, с другой – в заводской забор и носящей высокохудожественное имя Николая Васильевича Гоголя. Нечистый не был чужд литературе, особенно классике.
А ночь накануне Нового года, заменяющая атеистическому большинству Рождество, привлекала нечистого особо. В такую ночь морочить наивных людей, как говорится, сам бог велел. Ну, не Бог, конечно… Да что к словам придираться?
Разнокалиберные,
Даром что Сибирь: ни дать ни взять – гоголевская Диканька во всей исторической патриархальности.
Нечистый, вырядившись в вывернутый на левую сторону овчинный тулуп, побродил по улице Гоголя туда-сюда. Позаглядывал в окна – где и что…
Увидев одиноко сидящего над книжкой Пашку, нечистый не поленился, залез на крышу его дома, тряхнул пятерней и, невесть откуда выудив специальную металлическую дудку, устрашающе подул в печную трубу.
– У-у-у ту-ту-у!..
Затем с удовлетворением понаблюдал за промежуточным похмельем Лидухи и Нади. Серёню и Бисера, набравших вместо пива портвейна, чуть не силком затолкал к Кулаковым, живущим в соседней от гастронома трёхэтажке. Так же, как и Подползины, привечающим гостей с принесённой выпивкой. Туда же поманил и Володю. И корысть нечистого в этом поступке просматривалась со всей очевидностью, потому что все попойки в квартире Кулаковых однозначно заканчивались мордобоем.
Но это всё выглядело мелкими пакостями для разминки. Самое что ни на есть чертовское развлечение намечалось на разгар новогодней ночи – время, удобное для морока тем, что почти никто из населения спать не ложился, находясь в расслабленном благостном состоянии.
Но для основной работы предстояло подготовиться как следует.
Нечистый с легкостью перемахнул через двухметровый заводской забор и направился в сторону котельной. Завод, когда-то в три смены выдававший на-гора агрегаты для сельхозмашин, переживая затянувшиеся надолго «не лучшие» времена, пребывал ныне в некотором запустении, но все же ещё поддерживал остатки былой жизнедеятельности скупкой и переработкой металлолома. Поэтому, несмотря на праздник, литейный цех завода продолжал работать, обеспечивая бесперебойный цикл плавки. Из вентиляционных воздуховодов литейки пованивало калёным железом и нагретым песком. А для чертяки – такой аромат нежней одеколона. Ибо преисподней родимой пахнет.
Нечистый несколько раз шумно, сквозь ноздри, втянул в себя технический воздух, подошёл вплотную к высокой кирпичной кладки трубе котельной и задрал голову вверх. Здорово! Труба высотой метров пятьдесят, не меньше. А что ещё нужно нормальному чёрту для спецобработки?
Нечистый вынул из кармана свежую газетку, аккуратно расстелил её на грязном снегу и, свернув вчетверо, пристроил на газетке полушубок. После, крепко, по-мужски взявшись за нижнюю скобу металлической лестницы, вмонтированной во внешнюю стенку трубы, как был в голом своём
Чем выше поднимался нечистый, тем крепче ветер трепал его стоящую дыбом шерсть на теле, спутавшиеся патлы на загривке и клочки меха в паху.
Чем выше, тем противней лепились ему в морду пучки прокопчённого дымком снега, забивающегося в нос и глаза.
Чем выше, тем надсаднее от напряжения ныли мышцы, вздымающие сильное тело по скользким и неудобным для копыт заржавленным скобам.
Но, с другой стороны, чем выше, тем сильнее наполнялось чертовское сердце адреналином, тем громче пела его чёрная душа. И вот уже из недр ея песня вырвалась наружу.
– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – загудел нечистый, подкладывая под забавный девиз смутных лет, памятных и благотворных для чертовской деятельности, популярную некогда мелодию.
– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – завёл нечистый по кругу свою странную песню, впрочем не случайно употребляя имя хорошо известного ему писателя, прельщающего чертяку склонностью неумолимо констатировать абсурдность и безысходность жизни.
– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – пел нечистый, подминая под себя скользкие от конденсата ступеньки и проворно карабкаясь наверх, к жерлу трубы, откуда, как из проснувшегося вулкана, курились клубы чёрного дыма.
Взобравшись, постоял немного на кирпичной кромке, держась за пику громоотвода, и, сложив над головой ладони, рыбкой нырнул в дымящее жерло.
Восторг! Целых пятьдесят метров свободного падения ощутил нечистый. Легко преодолевая сопротивление плотных дымных струй, он рухнул почти до самой утробы угольной котельной и остановил свой полёт перед пышущим навстречу жаром, заставившим даже дублёную чёртову кожу затрещать от немыслимых температур. Восторг!
А потом – вверх, закручивая послушное тело штопором с помощью сильного хвоста и в завершение пути с разгона выскакивая из трубы по пояс, чтобы охладить на ледяном ветру пропотевшую шкуру.
И – снова вниз, к жару колосников.
Вверх – вниз! Вверх – вниз!
Вверх… Всё, стоп! Пора за дело!
Весь чёрный от сажи, пропитанный дымом, изрыгающий приторный жар, нечистый был готов для подлых дел на все сто…
Он смотрел вниз на рабочую городскую окраину и предвкушал гадкие события сегодняшней ночи, которые, заглянув по возможности в каждый дом, не только мог, но и хотел устроить всем, кто попадется на его пути.
В окошко на кухне тихо постучали. По тому, что Тарзан не залаял, Пашка сразу понял – это свои. Наверное, мама.
Пашка щёлкнул выключателем на кухне и в прямоугольнике упавшего на улицу света увидел стоящую под окном сестру Наташу.
Наташе год назад исполнилось восемнадцать лет. И как только наступило долгожданное совершеннолетие, Наташа ушла из дома жить к одному человеку, с которым у неё случилась любовь. Это всё, что знали о замужестве Наташи её домашние, потому что не пожелала она знакомить избранника с матерью. Так уж сложилось… А вот Пашка по-прежнему оставался для Наташи самым лучшим братиком на свете.