Румбы фантастики
Шрифт:
Лучше бы расплакалась, забилась в истерике, вызывая жалость и искреннее желание помочь, чем сидела вот так: неподвижно, молча.
Этим она сбивала плавный ход докторских мыслей, мешала войти в ту роль, которую, по его мнению, необходимо было ему сейчас сыграть.
И от этого все, что он собирался сказать ей, вдруг становилось каким-то плоским, банальным и не нужным никому.
«Ну-ну, — подумал он, — возьми себя в руки. В конце концов не ты, а она пришла к тебе за советом. Ты должен ее утешить. Это
Но вместо утешения сказал:
— Мы еще так мало знаем о психике. Едва-едва постигаем азы, — он снова откинулся на спинку стула. В таком положении платок не был виден, его загораживал край стола.
— Я люблю его, — сухо произнесла женщина.
Врач чуть заметно развел руками и понимающе, тактично улыбнулся.
— Как долго вы собираетесь его лечить? — взглянула она.
— Вы задаете невозможные вопросы. Если все окажется хорошо, лучше, чем мы думаем…
— Дома он рассуждал вполне здраво.
— Это еще ни о чем не говорит.
— Когда он был со мной рядом, никто бы, в общем, и не заподозрил…
— К сожалению, вы не всегда могли его сопровождать. Знаете, людям дана великая способность заблуждаться. Вы не находите, что мы все живем немножечко в идеальном, идеализированном мире? Нам в нем спокойней, что ли… И когда кто-то или что-то диссонансом входит в этот мир…
— Нет, — сказала женщина и холодно, почти враждебно взглянула на врача. — Я никогда, особенно в последние годы, не обольщалась. Я пыталась скрывать — от него, от других… Ведь люди злы на язык.
— Как раз это его и погубило. Если бы вы обратились к нам раньше…
— Я думала, само пройдет, — женщина качнула головой и снова стиснула платок.
— Господи, когда вы отучитесь бояться врачей?!
— Врач врачу рознь, — неопределенно пожала она плечами. — Я имею в виду…
— Специализацию?
— Да.
— Ну, конечно! — похоже, это его задело. — Ранение, простуда — тут пожалуйста!.. Но как только речь заходит о психике…
— Он не хотел, чтобы я обращалась к врачу. Уверял, что все в порядке…
— Еще бы! А сам при этом трезвонил кому попало, что он-де — Шекспир, гений, и может завалить театры драмами, какие вам еще не снились. Это, по-вашему, нормально?
— Но он действительно талантливый человек! Если не больше…
— Вот как? Почему же тогда везде отвергали его рукописи? Почему многие, вполне серьезные и, надо думать, непредвзято мыслящие, литераторы называли его неумным графоманом? Почему? Может ошибиться один человек, два, ну, пять! Но когда такое, с позволения сказать, «заблуждение» превращается в общую точку зрения…
— Вы прекрасно знаете, как она изменчива…
— Сейчас мы не об этом. Факт налицо.
Она вздохнула и грустно посмотрела на него.
«Ты все еще пытаешься себя убедить, — с легкой неприязнью подумал врач. —
— Его обвиняли в несовременности, — тихо проговорила женщина. — Да-да, в несовременности, в тяжеловесности письма, в излишней театральности, надуманности ситуаций, в отсутствии положительного героя. Хотя сам он говорил, что все его персонажи положительны — других в жизни просто не бывает. А то, что у каждого есть свои слабости и недостатки, что все великие дела рождаются из столкновения добра и зла, — это закон, жизни. И, чтобы сказать правду о ней, не становясь ничьим врагом, нужно быть бесстрашным, добрым человеком.
— Таковым он себя, бесспорно, и считал?
— Не знаю. Скорее, наоборот. Он как-то сказал, что доброта к веселости не располагает и ярый оптимизм рождается по скудости ума. Да, фанатичный оптимист опасен. Он не может трезво рассуждать, а претендует на немалые заслуги…
— Довольно спорная идея, — врач перевернул несколько страниц лежавшей перед ним истории болезни. — Вот тут, — он постучал пальцем по бумаге, — ваш муж сообщил, что его просто не понимают. Или делают вид. Оттого и гонят…
— Он мне тоже говорил.
— По не кажется ли вам, что здесь-то собака и зарыта?! А? Непризнанный гений, мания величия, комплекс эдакой ущемленности — во всем… И имя-то какое себе выбрал — Уильям Шекспир! Тоже, знаете, небезынтересно. Ведь настоящее его имя — Глеб Сысоев?
— Да. Самое заурядной.
— Ну, это уже дело вкуса, — врач отодвинул папку. — Вы поженились…
— Двенадцать лет назад. Теперь — уже почти тринадцать.
— Детей, у вас нет…
— Он не хотел. Почему-то боялся. Твердил без конца о какой-то опасности, о несовместимости…
— Чего с чем?
— Не знаю. Он не объяснял. Только месяц назад обронил что-то насчет межвременной любви и непредвиденных последствий…
— Так-так, — встрепенулся врач и, вновь придвинув к себе историю болезни, принялся поспешно в ней писать. — Это уже — что-то!..
— Вот, собственно, и все. Помню, тогда он внезапно умолк и… все. С тех пор ни разу…
— М-да, странности прелюбопытные, — пробормотал врач. — Ну, а работал он…
— На мебельной фабрике. Краснодеревщиком.
— Понятно… И по вечерам писал?
— Да.
— Родственников у него нет?
— Абсолютно. Так он говорит. Когда мы поженились, он был совсем одинок…
— О своей жизни, как я понял, он не любит распространяться.
— Нет. Я несколько раз пыталась завести с ним об этом разговор, но он только отшучивался. Или просто молчал. Друзей у него очень мало.
— Я знаю, — кивнул врач, и лицо его приняло озабоченное выражение. — А сочинения вашего мужа непосредственно с шекспировскими текстами никто не пытался сопоставить? Ради любопытства…