Румянцев-Задунайский
Шрифт:
Долгожданная весть пришла перед самым новым годом. Потемкин наконец взял Очаков штурмом. Туркам нанесено серьезное поражение. О подробностях Потемкин намеревался рассказать своими устами: он обещал выехать в Петербург в самое ближайшее время.
— Сашенька, друг, мой, — обратилась Екатерина к Мамонову, — прикажи, пожалуйста, выставить солдат вдоль дороги на двадцать верст, чтобы они факелами светили каждую ночь, пока не проедет светлейший князь.
Императрица преобразилась. В один миг помолодела, похорошела. Кто сказал, что она страдает женским недугом? Доктор-немец говорил глупости.
И веселость вернулась. И нет более капризов. Она снова добра и прекрасна.
Потемкин приехал в вечернюю пору — солдаты с факелами оказались кстати, — приехал и сразу к ней, к своей государыне. Нетерпеливый, слегка огрубевший от южного солнца и северных холодов, которым подвергался во время своего длительного пути. Некоторое время, они смотрели друг на друга молча, изъясняясь только взглядами. «Ты нисколько не изменился, и я люблю тебя по-прежнему», — говорил ее взгляд. «Я тебя тоже люблю», — отвечал он ей блеском своего единственного глаза.
— А где Сашенька? — промолвил наконец Потемкин.
— Сашеньки сегодня не будет, сегодня мы будем одни…
Когда волнение от встречи немного улеглось, Екатерина сказала:
— Об Очакове я все уже знаю. А что слышно от Румянцева?.
Потемкин, поджимая губы, вздохнул.
— Мы не очень близки с графом.
— Почему так?
— Есть поговорка: два медведя в одной берлоге не живут.
Екатерина его поняла. Сказала, помолчав:
— Мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас пора на бал. Нас там ждут.
Всю зиму веселился Потемкин в Петербурге. Бал следовал за балом. Царедворцы наперебой старались заманить его к себе в гости, устраивали в его честь великолепные праздники. Не оставался в долгу и сам Потемкин. Он сорил деньгами, не считая, и просорил немало. Впрочем, внакладе он не остался. Перед отъездом из Петербурга государыня выдала ему 100 тысяч рублей «на постройку дома», фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, орден Святого Александра Невского для ношения на груди с драгоценным солитером стоимостью 100 тысяч рублей, медаль с его изображением и вдобавок ко всему шесть миллионов рублей для продолжения военных действий.
Императрица не мелочилась. Игра стоила свеч.
Украинской армии, занявшей к этому времени всю Молдавию, кампанию 1789 года пришлось начать гораздо раньше, чем предполагалось. Воспользовавшись бездействием австрийского корпуса, турки еще зимой стали сосредоточиваться в низовьях Дуная, угрожая перехватить инициативу. В данной обстановке нельзя было медлить, и Румянцев предписал одной из своих дивизий продвинуться на юг, чтобы не дать противнику усилиться в районах, опасных для обеих русских армий.
В середине апреля выступившая дивизия достигла левого берега Дуная у устья Серета. Здесь она нашла укрепленный неприятельский лагерь, в котором находилось до шести тысяч янычар, и не мешкая его атаковала. Удар был настолько неожиданным и стремительным, что турки не смогли организовать серьезного сопротивления: 1500 турок сдались в плен, остальные пали от пуль и штыков.
Следом
Армия маршировала по левому берегу Прута. Местность знакомая. Редкие перелески. Холмы то опутанные зарослями, то травянисто-гладкие, с желтоватыми плешинами. Светлые зеркальца пойменных озер. Взобравшиеся на кручи селения с камышовыми крышами и огородами, спускавшимися до самого берега…
Румянцев ехал со штабом верхом. Почему-то не хотелось думать о войне. Весна, пробудившая жизнь на необозримых пространствах земли, тронула и его душу. На память приходили житейские картинки, в которых Он видел себя не генералом, а человеком мирных занятий. Вспоминал, как в своем имении в Тешани обсуждал с крестьянами, в каком месте парка лучше копать пруд, как те горячо спорили, отстаивая свое мнение, и как потом каждый день приходил смотреть на их работу и радовался, отмечая, как быстро расширяется ложе будущего пруда. И еще вспоминал удачливые рыбалки. За год до войны ему посчастливилось выудить из Днепра десятифунтового сазана. Своей добычей он тогда подивил всех домашних, ему говорили, что такую рыбину на Днепре отродясь никто не ловил.
Однажды, проезжая через небольшое молдавское селение, Румянцев остановил коня против уютного домика, залюбовавшись молодой женщиной, разрыхлявшей под окнами землю. Увлеченная делом, она совершенно не обращала внимания на проходившие мимо войска. Для нее не было войны. Для нее главным была земля, кормилица всех на ней живущих. И она с любовью возделывала ее, комочек за комочком, выдергивая и отбрасывая в сторону не успевшие сгнить корни прошлогодних растений. Гладкая загорелая кожа рук, обнаженных до плеч, лоснилась от пота. Все в ней было налито соком молодости, силы.
— Здравствуй, молодка, — сказал он ей.
Молдаванка выпрямилась, повернула к нему узкое кареглазое лицо. Глаза ее чем-то напомнили глаза маленькой графини Строгановой, недолгой зарей блеснувшей в его жизни.
— Здравия желаю, господин.
— Ты, оказывается, знаешь русский!.. — обрадовался Румянцев.
Женщина отвечала, что в прошлую войну у них на постое были господа офицеры, вот она и научилась немного.
— Водички не дашь?
Она что-то крикнула в распахнутое окно на своем языке. Вскоре из дома появился черноволосый подросток с глиняным кувшином. Она взяла у него кувшин и подала Румянцеву.
— Сын? — показал Румянцев на подростка.
— Сын.
— А муж где?
— Муж нет. Муж турок увел. Шесть лет увел. Муж — могила.
Румянцев выпил немного и вернул кувшин. Потом пошарил в карманах, нашел золотой, бросил к ее ногам и поехал дальше. Ему стало вдруг грустно. Короткая встреча с незнакомой женщиной напомнила ему, как одинок он в этом мире. У него уже не было столько друзей, как бывало прежде, и семьи тоже не было. Жена умерла, а дети… Дети, став взрослыми, разлетелись, они и писем-то ему почти не писали… Судьбой его детей больше занимались тети и дяди.