Руны судьбы

Скирюк Дмитрий Игоревич

Хоть самое страшное было позади, Ланс до сих пор с содроганием вспоминал вопросы инквизитора, с виду равнодушные, на деле же — весьма дотошные и въедливые. Священник, проводивший допрос, был сер, чахоточен и постоянно кашлял. «У этого дьявола был хвост?» — спрашивал он. «У какого дьявола?» — простодушно переспрашивал в ответ Георг. «Запишите, — тотчас же распоряжался тот: — Подозреваемый утверждает, что встречался с посланцами ада неоднократно». «Что вы! Что вы! — в ужасе кричал Ланс, холодея спиной. — Да никогда такого не было, клянусь Святым Крестом! Какой ад, какие посланцы?! Просто, видите ли, святой отец, я не уверен, что тот человек и вправду

был дьяволом…»

Судья поднимал на него свои стылые рыбьи глаза, и равнодушный голос звучал опять:

«На чём основана такая неуверенность?»

Георг терялся.

«Ну, э-ээ… Мне же просто не с чем было сравнивать Вы же понимаете — если я никогда до этого не видел дьявола живьём, как мне узнать, что это он?»

«Вы встречались раньше с травником по кличке «Лис», «Жуга», «Фухсбельге», «Фламме», «Фламбо», «Фламменхаар», «Фойерверман», «Фойербарб», «Фойерцуг» [95] … (далее следовал перечень ещё из двадцати или больше имён; их монотонное перечисление могло бы повергнуть Ланса в сон, не будь он так возбуждён и испуган). Вы встречались с ним?»

95

Здесь по порядку, сразу после имени буквально «Лисья шкура» (или «Лисий мех»), «Пламя», «Факел», «Пламенный волос», «Пожарный», «Огненная борода», «Огниво» (нем., фр. и голл.)

«Да, святой отец, встречался. Не один раз».

«Сколько же?»

«Ну, я не помню! Раз пять или шесть… Я не помню».

«Запишите, — бубнил тот: — Подозреваемый противоречит сам себе: сначала утверждает, что раньше никогда не видел посланцев ада, потом говорит, что встречался с ними неоднократно».

«Святой отец! — кричал в испуге Ланс. — Ваша милость, не погубите! Я же не знал. Он выглядел совсем как человек, совсем как человек!»

«Лечил ли оный, вышепоименованный травник вас какими-либо противуестественными средствами?»

«Не помню… А противуестественными, это какими?»

«Читал над вами колдовские заклинания, совершал обряд вызывания духов, втыкал вам в тело иглы, давал принимать внутрь и наружу ведовские настойки, декокты, отвары и прочие снадобья…»

«Боже упаси! Исусе милосердный, ничего такого не было! Лекарства я, конечно, пил, как он советовал. Но он при мне их составлял. Из трав и минералов. И они мне помогли».

«Требовал ли он от вас усердной, праведной молитвы за выздоровление, как подобает истинному христианскому хирургу, лекарю или аптекарю?»

«Нет, ваша честь. Никогда».

«Запишите: "Не требовал". И это вас не насторожило?»

«Нет, потому что я не спрашивал! Но я молился. Я думал, что это само собой разумеется. Посудите сами, святой отец, если бы это были бесовские снадобья, они бы не подействовали после молитвы? Ведь верно, да? А они же подействовали…»

«Запишите: в молитвах Всевышнему проявлял недостаточное усердие и слабую веру… Так был ли у него хвост?»

«У кого?..»

«Запишите…»

«Не надо! Погодите, я понял, понял. Хвост? Э-ээ… Да. То есть, нет. То есть…»

«Так "да" или "нет"?»

«Э-ээ… Я не разглядел. На нём был такой, знаете ли, длинный плащ…»

«Запишите…»

Не было никаких сырых подвалов, палачей, факелов, цепей и плесени на стенах. Все допросы происходили в помещении городского магистрата, жарко натопленном, с огромными окнами на полстены, подсвеченными солнцем пробуждавшейся

весны. Но Лансаму запомнился лишь холод, нескончаемый и липкий холод за спиной, как от открывшейся в сквозняк двери. И иногда его просто безудержно тянуло оглянуться, словно кто-то незримый и неслышимый, стоял и слушал позади него.

Но всякий раз, когда он рисковал оглядываться, там не было никого.

Как бы то ни было, всё прошло, и кабак Липкого Ланса оказался единственным, кто смог после такого погрома встать на ноги. Это резко добавило ему популярности. Местная община доминиканцев неожиданно охотно одолжила Ланса некоторой суммой, освятила помещение и дала благословение торговать неизгладимыми картинками с изображением того, как святой монах-доминиканец изгоняет вторгшуюся в корчму нечистую силу. Черепки от разбитой посуды пошли на талисманы и сувениры. Народ приходил, чтобы хоть издали, одним глазком посмотреть на разгромленное бесами заведение. Вся эта суета в некоторой степени способствовала оживлению старого квартала. Ров наконец засыпали. В переулке Луны появились магазинчики и лавки. Сам кабак сделался чрезвычайно популярным. Серебряная пуля теперь лежала под стеклянным колпаком на чёрном бархате, снабжённая соответствующей надписью. И когда спустя два месяца сюда заехал выпить пива какой-то смутно знакомый, пропылённый, хмурый, горбоносый всадник с длинными седеющими волосами, собранными на затылке в конский хвост, никто уже не помнил про злосчастную «Луну»: кабак именовался — «Пуля». Название, надо сказать, мгновенно прижилось и закрепилось, благо, даже вывеску менять не пришлось — помятый жестяной поднос над входом вполне сошёл за пулю.

Странник долго рассматривал лежащий на бархатной подушечке кусочек серебра, тёр ладонью небритый подбородок, потом решительно направился к стойке.

— А скажи-ка, любезный, — осведомился он у мордатого парнишки за стойкой, когда тот наливал ему вторую кружку. — Что это такая за штука там у вас лежит, под колпаком?

— Где? Эта? — парнишка покосился в угол. — Дык, она, стало быть. Пуля. Та самая.

— Какая «та самая»?

— Эва! — профессионально оживился тот. — Так вы, господин хороший, никак, ничего не знаете? Здря! А ведь это же была такая знатная история! Это ж та пуля, которой ухайдакали сумасшедшего травника.

При этих словах странник, который до того рассеянно шарил своей левой четырёхпалой рукой в блюдечке с подсоленными сухариками, подобрался, замер и отставил кружку.

— А ну-ка, — посерьёзнев, потребовал он, — расскажи…

* * *

Фриц пришёл в себя под синим небом марта, когда нагое солнце припекало, тучи разошлись, а снег уже повсюду начинал подтаивать. Поморгал, пытаясь осознать, где он и что случилось. Левый бок болел, в башмаках было сыро. Нагревшийся на солнце камень, на котором он лежал, был ровным, но ужасно жёстким, как и всякий камень. Было тихо.

«Вставай, — сказал негромко в голове у Фрица чей-то голос. — Вставай, мышонок. Вставай и иди».

Фриц приподнялся на локтях, и огляделся.

Рядом был единорог.

Фриц до того ни разу не видал единорогов, только слушал сказки про них. И представлял он себе их по этим сказкам несколько иначе. Этот выглядел каким-то измученным и загнанным. Белый волос будто посерел. Но всё равно было бы трудно спутать с чем-то этот рог, витой как штопор, этот лебединый выгиб шеи, эту гордую и высоко посаженную голову и эти пронзительные голубые глаза…