Русь. Том I
Шрифт:
В самом дыму вблизи огня только метались фигуры хозяев, которые иногда, закрыв лицо от жара рукавом, выбегали из загоревшихся сеней, волоча какой-нибудь узел.
Остальные стояли, смотрели на огонь, лущили семечки и кричали, как нужно делать, если кто-нибудь бросался к горящей избе.
Иногда какой-нибудь мужичонка, без шапки, с опаленными волосами, подбегал к горящей избе, отвернув лицо, тыкал в ее огненную стену багром и отбегал обратно.
И тут десяток голосов кричало:
— Не трогай, пущай горит, а то хуже шапки летят.
— Чего
Кроме хозяев, на пожаре работали только Николка-сапожник и Андрюшка.
Николка, известный своей страстью к пожарам, бегал иногда за несколько верст, лез в самый огонь, командовал всеми и после пожара, весь черный и закопченный, отряхивая рукава, оглядывался и говорил обыкновенно:
— Вот это пожар так пожар!.. Давно такого не было.
Андрюшка, не вдаваясь в специальную оценку, схватывался прежде всего ломать, так как не знал большего удовольствия, чем смотреть, когда прогоревшая и светящаяся насквозь крыша обвалится и рухнет с зловещим треском и ураганом искр.
— Вот грех-то ради праздника господь послал, — говорили в толпе, — четыре двора в полчаса смахнуло.
— Подожди, еще четыре смахнет.
— Очень просто, — говорили стоявшие полукругом около пожарища. — Их бы надо водой поливать или бы войлоками покрыть.
— Войлоками на что лучше!
— Воды опять нету.
— Тут бы надо всем подряд стать от ручья и ведра из рук в руки передавать, вот бы лучше этих бочек.
— Как же можно!
— А то стоят все, словно на представление пришли. Тут бы как взяться всем народом, растащить…
Андрюшка, багром подтолкнув прогоревшую крышу, едва успел отскочить.
— Здорово чешет, — крикнул он, когда от провалившейся крыши ураганом взвился столб искр.
— Гляди, гляди, сейчас верхняя слобода загорится! — кричали те, которые сами стояли ближе к верхней слободе, куда подбирался огонь.
— Небось.
— Тут бы плетень вот надо сломать. А то по плетню пойдет.
— Эх, народ, — говорили другие, — тут бы приняться всем народом, в момент плетень этот раскидали бы к чертовой матери.
А в толпе метались старушки и спрашивали, нет ли у кого пасхального яйца, чтобы бросить в огонь.
Пришла богомольная Житникова и, стоя с куском какого-то полотна, крестила огонь и шептала молитвы.
В самом дыму и огне что-то делали человека три, очевидно, хозяева горевших домов. Человек пять, стоявших впереди, ближе к пожару, кричали им, что, по их мнению, надо было делать.
Чем больше разгоралось, тем больше было оживление на лицах. Глядевший на пожар народ, казалось, с замиранием сердца ждал, загорится еще изба или не загорится. Оживлялись даже те, у кого все сгорело, от сознания, что не одному терпеть.
Иногда какой-нибудь мужичок, у избы которого только что обрушилась сгоревшая крыша, выбегал на середину и, посмотрев из-под руки вдоль полыхавшей улицы, кричал:
— Пошло дело, расчесывай! — И бросал шапку оземь.
— Верхняя слобода,
— Тут бы войлоками… Или бы как стать всем в ряд от ручья да друг дружке ведра и передавать.
Вдруг угол крайней избы на верхней слободе начал быстро тлеть, и неожиданно она вся вспыхнула, как свечка…
— Пошла драть! — сказал кто-то.
— Что же вы смотрели-то, черти?! Около самой избы стояли.
— Что же изделаешь-то, против судьбы не пойдешь.
— Чего доброго и верхнюю смахнет, — говорили в толпе.
— Очень просто — одну избу прихватило, теперь пойдет расчесывать.
Огонь шумел, разливаясь все шире, над деревней летали встревоженные голуби и, налетев на огонь, испуганно захлопав крыльями, поворачивали назад. И как только пламя начинало подбираться к новой избе, так кто-нибудь из зрителей, воскликнув: «Ах, ты, мать честная, уж вот куда достает», — бросался вытаскивать свое добро.
На середину улицы выбежал какой-то малый босиком, весь черный от копоти, и, приплясывая, выкрикивал:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Дуй! Сыпь!
— Ошалел, мои матушки!
— Что ты, взбесился, что ли? У людей горе, а он выпляса задает.
— У меня у самого изба сгорела! — кричал малый, в котором узнали Андрюшку.
— Верно, верно! — послышались голоса. — Последней горела.
— У него там все капиталы прихватило, — сказал Сенька, подмигнув.
Там, где час тому назад была слобода с избами, сараями, с водовозками в тени ракит, покрытыми от солнца кафтанами, теперь остались дымящиеся развалины, ряд обгорелых, черных, спаленных пожаром ракит да торчали среди дымившихся бревен печи с видневшимися печурками, в которые, может быть, еще вчера клали сушить лапти.
В стороне, на сваленной рухляди, сидели старухи и тихо причитали, без слез скорбно глядя на догоравшие жилища.
Против них стоял народ, щелкая семечки и тупо глядя, как плачут старухи.
Пожар тихо догорал, и вместе с этим пропадало оживление от мысли, что много сгорело и не одному терпеть.
Праздничный народ, насмотревшись, расходился по домам.
На пожарище оставались только хозяева, сидевшие, опустив голову на руки, да ребятишки, рывшиеся в золе, раскапывая огонь палками, пока их не прогоняли. Иногда подходил прохожий, давший верст пять крюку, чтобы только побывать на пожаре.
— Часто горите? — спрашивал он, оглядывая пожарище.
— В третьем году горели, — отзывался кто-нибудь, взглянув на спрашивавшего и опять опуская голову на руки.
— Мы чаще, — говорил прохожий, оглядывая пожарище.
А после пожара, прицепив себе на спину холщовые сумы и взяв в руки высокую палку, шли колесить по большим и проселочным дорогам, выпрашивая милостыню на погорелое место и рассказывая, как у них загорелось, как прибежал сынишка и крикнул:
— Матушка, горим!..
А слушатели, собравшись в кружок, если рассказывалось про знакомую деревню, слушали о том, что они и у себя видели каждый год.