Русь. Том I

Романов Пантелеймон Сергеевич

Профессор в первый момент просто растерялся — главным образом от полной неожиданности и шума, которым сопровождала его жена появление Валентина в светелке профессора, куда они оба поднялись. Если бы Андрей Аполлонович сам увидел в окно возвратившегося Валентина, то он так или иначе успел бы приготовиться, помахать ему в форточку приветственно платком, радостно спуститься вниз и собственноручно ввести его под свою гостеприимную кровлю. Тогда бы все вышло просто и совершенно естественно.

Но всю естественность разрушила баронесса, заварив весь этот шум, от которого

у профессора некоторое время был не радушный, а испуганно-растерянный вид. Его больше всего мучила мысль, как бы Валентин не истолковал этот вид в дурную сторону и не заподозрил бы, что профессор был рад его отъезду и теперь скандально растерялся, увидев его, непрошеного гостя, опять втершегося к нему в дом.

Чтобы прогнать всякую возможность таких подозрений, профессор в следующий момент был так ласков и предупредителен, что, если бы не было в спальне его жены готовой постели для Валентина, он сам бы принес для него постель и устроил бы ему ночлег своими руками, как Валентин с баронессой Ниной устраивали ночлег ему самому в день его приезда из Москвы. Тем более что профессора мучила тайная мысль о созревшем уже намерении наложить руку на уголок Востока. И у него, кроме всего мягкой и предупредительной вежливости, все время был несколько виноватый вид, в особенности когда он стоял перед Валентином и, моргая, поправлял рукой мочку очков.

Он как-то суетливо, растерянно потирал руки и спрашивал часто о том, на что уже получил ответ.

— Ну, вы, надеюсь, нас уже не покинете теперь так скоро?

— Уеду, как только устрою дела своего приятеля, — отвечал Валентин, — нужно найти покупателя на его имение.

— А-а… — произнес значительно, но неопределенно Андрей Аполлонович, как при вопросе о вещи, в которой он мало понимает, но относится к ней с тем уважением, какого она заслуживает.

И жизнь, так резко было оборвавшаяся, снова мирно потекла в этой дружной семье.

Теперь Андрея Аполлоновича нельзя было бы даже насильно заставить покинуть свою светелку и воспользоваться кабинетом. Так сильно подействовала на него возможность мысли о заподозрении его в некрасивых чувствах.

И когда в первый вечер после ужина баронесса Нина в тонком распахнутом халатике, надетом на белье, сидела в спальне перед тройным зеркалом, распустив свои роскошные волосы, и, по обыкновению, беззаботно болтала перед сном, — Валентин сказал:

— Не побеспокоил ли я профессора своим возвращением? Я забыл извиниться. Может быть, пойти, сделать это сейчас?

— Не делайте этого, Валли, — испуганно воскликнула баронесса, — вы убьете его.

— Хорошо, я могу и не извиняться.

XIII

Так как Валентин взял на себя дело продажи имения и, наверное, уже успел набрать покупателей, то Митенька Воейков после неудачного разговора с Житниковым решил, что он может не думать сам об этом вопросе, положившись всецело на Валентина и на его практическую сметку.

Ему даже приятно было чувствовать себя в этом новом состоянии освобождения от всякой заботы и личных усилий в деле устроения своей судьбы. Его состояние было похоже

на состояние человека, получившего богатое наследство и едущего через неделю на новые места. И он мог эти последние дни проводить без всякой заботы, которую взял на себя за него другой человек.

Помощью Валентина он был особенно доволен и потому, что он теперь мог до отъезда повидать Ирину… При одной мысли об этом у него билось сердце и замирало от волнения.

Могло только, пожалуй, выйти нехорошо, даже подло с его стороны: ездить к девушке, видеть в ней растущее к себе чувство, говорить ей о своей любви и в то же время о том, что он уезжает. Если не уезжать, а взять сильной рукой это посланное ему судьбой счастье… И зачем он в сущности уезжает? Зачем ему нужно уезжать, когда у него здесь счастье? Ведь это Валентину нужно ехать.

Но сейчас же пришла мысь, что неловко выйдет перед Валентином, который уже, наверное, набрал покупателей, взбаламутил людей. «Что же ты, — скажет он, — у тебя семь пятниц на неделе?» А для Митеньки подозрения в двойственности, слабости и нерешительности были всегда самыми оскорбительными и обидными.

Тогда ему пришла простая мысль: не говорить ничего Ирине про отъезд, чтобы не тревожить ее и не отравлять ей и себе последних дней, а потом перед самым отъездом сказать. «Или лучше с вокзала написать», — подумал сейчас же Митенька, так как ему стало страшно при мысли о том, как он ей скажет об этом.

Самое правильное было бы просто не ездить к ней, чтобы не заходить далеко в другом направлении, когда уже одно выбрано. Но у него не было сил отказаться от волнующей прелести прогулок с молодой девушкой, ясно и несомненно полюбившей его. А потом жаль было ее, так как она, наверное, ждет его и томится.

И он решил сейчас же поехать и стал представлять себе, как она обрадуется, увидев его, и какое счастье засияет у нее на лице. У него сейчас же появилось желание скорее, скорее обрадовать ее.

Сказав Митрофану заложить лошадь, Митенька стал ходить по комнатам, стараясь подольше удержать в себе это приятное чувство.

Митрофан уже заложил лошадь, как всегда — с набравшимися помощниками и зрителями, успел починить старые вожжи, так как новые, которые он только перед этим видел своими глазами, точно нечистый припрятал, чтобы потом, когда барин уедет со старыми, подсунуть их под руку.

Затем подкатил к подъезду на старом, дребезжащем всеми отставшими железками тарантасе.

Барин еще не выходил.

— Еще рано, — сказал себе Митрофан, посмотрев на окна дома, и замотал вожжи за угол козел. — И спешить было нечего… — Он высморкался в сторону, утер рукавом нос и, еще раз поглядев на окна, пошел в кухню, чтобы, сидя на лавке и поглядывая оттуда в окно на лошадей, покурить и не упустить момента, когда выйдет хозяин.

Потом пошел с Настасьей выносить помои свиньям. А когда Митенька Воейков вышел на подъезд, то только развел руками и ударил себя в возмущении по полам:

— Что за негодный народ! Сам налицо, лошадей нет. Лошади налицо, самого нет. — И принялся кричать на весь двор, зовя Митрофана.