Русалия

Амутных Виталий

– О чем ты думаешь, все о своем Итиле мечтаешь? – вполне примиренческим тоном поинтересовался старший.

– О чем? – младший изумленно поднял широкие блестящие черные брови. – Я и забыл уже о том.

– Вот и правильно, - чуть оживился уже очарованный вином Моисей. – Ты, главное, не торопись. Дойдем мы и до Итиля. Еще и… Может, будешь еще в Иерусалиме учиться в академии, - как видно, чувство реальности начинало покидать его, - или в Пумбедите, или в Суре ²¹⁹⁴, у самого гаона Саадьи.

Хоза с лукавыми искорками в больших масляных глазах лишь легонько кивал головой в такт становившейся все более сбивчивой речи брата. Когда же Моисей предложил заказать еще чудодейственного напитка, Хоза от вина отказался, внимательно изучая обнаружившуюся на дне своей стопы чеканенную надпись – «пусть

придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его». А Моисей выпил еще стопу, а потом еще чарку сикера, так что на корабль он шел не то, чтобы вовсе окосевшим, но весьма уставшим от непривычного развлечения.

Под игривое зубоскальство корабельщиков, тех, что тоже ночевали на ладье, взгромоздив брата на устроенное наскоро из мешков и ковров ложе, Хоза, только заслышав первые звуки всхлипывающего храпа (казавшиеся такими благозвучными в этот момент!), не колеблясь запустил руку брату за пазуху и быстрым многажды обдуманным движением ловко отвязал увесистый мешочек от специального нательного пояса. Он огляделся. Хоть ладья была и не особенно велика, - менее десяти сажень, - все корабельщики находились за горами товара на носу, а большей частью на корме. Мягкая легкая ночь лежала над морем. Жирные мохнатые облака тайком пробирались к луне, но свет ее и распахнутых, как цветы, огромных южных звезд обнаруживал их намерение. Море за бортом было спокойно, и казалось бы черным провалом, если бы не возникающие по временам блестки мелкой зыби, придававшие воде подобие земляного масла ²²⁰³. Оно любовно плескалось о борт ладьи, едва-едва покачивая ее. Вдоль берега виднелись уходящие во мрак острые мачты больших и малых судов, на некоторых из которых подчас вспыхивали огни. Море спало, но на берегу виднелось еще много огней, и разноголосица чужестранных голосов, хоть и казалась усталым отзвуком дня, все же не давала умиротворенности ночи вовсе сковать жизнь гавани.

Хоза, почему-то ничуть не опасаясь внезапного пробуждения брата, выложил перед собой серебряные монеты, точно в пересмешку игравшие сиянием ночных светил, отсчитал половину. Затем задумался на какой-то миг, возведя взор к цветущим звездам, будто испрашивая у них совета, сгреб все монеты обратно в мешок, сунул его себе за пазуху и направился к сходням. Корабельщикам он сказал, что надумал перед сном пройтись по берегу и, может быть, встретить какую-нибудь бежавшую от хозяев рабыню. Эта его шутка имела исключительный успех, и под срамные шуточки и нескромный гогот он спустился на землю.

Теперь начиналось самое сложное, и, пока он шел вдоль берега, перебирая в уме все пункты многократно просчитанного плана, не единожды подумывал, не возвратиться ли ему, пока не поздно восвояси. Но с какой бы отчетливостью не рисовал разум бездну опасностей, подстерегающих его в предпринятом рисковом начинании, некий более глубокий, более сокровенный подспудный голос по-прежнему нашептывал ему, что он на верном пути. Вновь и вновь всплывало в его мозгу, точно знамение мистическое, начертанное на дне испитой им стопы речение - «пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его».

Прежде всего юношу тревожило, что пускался он в ночную дорогу с целой кучей тяжелых серебряных монет. Поэтому первое, что он сделал, оказавшись в уединении, - растолкал их по карманчикам, загодя нашитым с исподу одежды, запрятал в пояс и башмаки. Он никогда не был ни удальцом, ни храбрецом, поскольку жил в кругу вполне замкнутом, среди людей для которых материальное довольство было обыденностью, и где достойным признавали не риск, но ловкость, потому вышагивая по ночному берегу гавани мимо угрюмых силуэтов рыбацких и торговых судов, в одежде, заключавшей в себе стоимость не одного такого судна, Хоза ощущал, что сердечко его от страху готово выпорхнуть из груди. И тем не менее собрав все отпущенное ему самообладание и еще перехватив выдержки у явно благоволившего к нему Яхве (а, может, у другого покровителя - уроженца Вифлеема Иудейского, которому вменено упасти народ Израиля), Хоза Шемарьи изо всех сил старался идти не спеша, с тем, чтобы со стороны выглядеть спокойным.

Вчера он сговорился с рыбаками-греками – обитателями противоположного берега Сурожского моря ²²¹¹, доставлявшими на рынки Боспора и Таматархи свой товар, о том, чтобы они захватили его с собой в обратный путь. Он тщательно выбирал самые простецкие и смиренно-приниженные лица, прежде, чем обратиться

к ним со своим предложением. Истлевающий на огне своих мечтаний юноша посулил рыбарям хорошую плату, ежели те согласятся отплыть ночью, умно вложив в объяснение своей прихоти долю правды, – мол, брат не пускает в Итиль, а там многочисленная родня ждет его не дождется, и мать болеет, и отцу нужен помощник, - что придало его рассказу привкус достоверности.

Вороные с изодранными зеленоватыми краями облака все быстрее двигались по небу, когда Хоза подходил к условленному месту, - точно что-то спугнуло угомонившийся на ночь ветер, вынудив покинуть его приютное ночное лежбище. Рыбари уж умучились ждать странного юношу и, видимо, пеняя себе за легковерность, полегли спать. Однако одна монета (всего только одна монета!) в протянутой ладони Хозы возымела на них зело освежающее действие. Двое пожилых мужчин, с младых ногтей вжившиеся в привычку подчинения, тут же принялись готовить снасть, с тем, чтобы вздернув смешное ветрило своего челна, поскорее выйти в тронутое волнением море.

Первое время боязливый Хоза Шемарьи едва не терял сознание от испытываемой им жути. Впервые в жизни он оказывался в такой угрожающей ситуации: чужая ночь, хищное море, двое бородатых дикарей и он сам, просто начиненный серебром… Со все возраставшим трепетом вглядывался он в беловатые пятна, каковыми виделись ему в темноте лица его спутников, и, казалось, сквозь непроницаемый пласт мрака читал в них затаенные страшные умыслы. Чем дальше ветер выносил челн в пролив, тем выше становились черно-серебристые горбы волн, а впереди уж слышался Хозе плотоядный безумный рев голодной стихии. А эти двое бородачей будто и не различали угроз ночного моря. И тут отчаянная мысль ожгла и без того уже чуток помутившийся от страха рассудок юноши: они знают, они знают, что на борту их жалкой лодчонки клад, они просто хотят вывезти его подальше в море, отобрать деньги и… «Мне нужно первому сбросить их обоих в воду, а там я как-нибудь доберусь и сам… Если они попытаются схватить меня, - я брошусь в волны, чтобы никому не досталось то… Нет, пусть они возьмут все, только пусть вернут меня назад, на берег, я упаду в ноги Моисею… я… он простит, я буду молить его…» Но едва различимые во мраке горбатые спины рыбаков оставались по-прежнему спокойны, и взметенные страхи Хозы уж готовы были улечься, уступив место невесть откуда явившемуся презрению к этим ничтожным людям, находящимся на расстоянии вытянутой руки от величайшего счастья, и неспособным его взять. Однако новые испытания нахлынули на юношу: он пребывал не на огромной устойчивой ладье, а в утлом челне, и сердито рычащие волны, такие огромные волны, подмигивая масляным блеском, заглядывали к нему через борта. «Я могу сгинуть среди этой мятежной стихии и без всякого пособия со стороны… Что жизнь этим двоим? Она все равно ничего не стоит, и ничего хорошего не ждет их впереди. Они стары, грубы, невежественны и отвратительны видом. А я молод, мне предстоит большая и яркая жизнь, полная побед и наслаждений… пусть придет возлюбленный мой в сад свой…»

Однако все ночные опасения Хозы Шемарьи оказались чепуховыми, никто не собирался грабить его, да и бунт стихия явила весьма несерьезный, - какими бы узколобыми ни казались Хозе его провожатые, все же их знания моря было достаточно, дабы не пытаться превозмогать настоящую бурю даже за вознаграждение в одну греческую номисму. Трепет несмелого сердца унимался соразмерно с ослаблением мрака. Сгорбленные многолетней работой бородачи приветствовали юношу, дрожащего от утреней прохлады и последних всплесков волнения, улыбками на морщинистых, но вместе с тем по-детски простодушных лицах. Они, молчавшие всю ночь, точно рассветные птицы, вдруг стали оживленными и говорливыми. Все болтали о разных незатейливых вещах, - о женах, о детях, о хозяйстве, - приглашая к беседе и замершего в скованной позе юношу, но изъяснялись они при том на таком просторечном греческом, что Хоза не сразу их понимал. Видя его дрожь, рыбаки, приветливо улыбаясь, протянули ему какую-то пропахшую рыбой старую холстину, и тогда только Хоза вспомнил о прихваченной им с собой накидке. Он отказался от вонючей тряпки и, развернув свою полосатую прямоугольную накидку с кистями по углам, натянул ее на себя. Вид еврейской накидки возымел на рыбарей странное воздействие, - их светлая говорливость вдруг куда-то улетучилась, они сделались сосредоточенными, и горбы на их спинах будто бы обозначились явственнее. И все же накормить его не забыли, поскольку съестного у него с собой не оказалось.