Русалка. Часть II
Шрифт:
Человек привыкает ко всему. Даже к тому, что он уже и человек вовсе. Смирившись, я начал думать трезво. Очевидно, я мог каким-то образом проникать в чужое сознание и становиться его частью, сохраняя при этом и своё «Я». Но как это работает? И насколько это безопасно для меня и для других? Стоит ли вообще дальше экспериментировать с этим? А если «это» опять произойдёт случайно – что тогда? Вспоминать чесотку в щенячьем возрасте?
В институт я загнездился совсем недавно, и обходились со мной соответственно. То есть только делали вид, что замечают. Времена стояли смутные, и разрабатывать мои скрытые способности особых возможностей не было. Мне срочно нужен был ход конём. И я решился: приволок-таки с улицы домой симпатичную потасканную дворнягу, накормил до отвала и стал заглядывать ей в глаза. Дворняга блаженно мигала, силилась лизнуть мне руку, стучала
Вой заполонил меня. Но на этот раз я уже не болтался в чужой голове за гранью раздвоенности, а словно бы уловил эту грань и катился по ней, как по неустойчивой волне на доске. Роль доски играло довольно чёткое ощущение своего «я», не захлёстнутого на этот раз паникой. И этому «я» уже было в чужой голове и хреново, и любопытно одновременно. Если бы не этот вой… Моя собачья голова уткнулась в мои собачьи лапы, и со стороны я себя не видел, но присутствие отчётливо ощущал. У-уу-ууу! А-аа-ааа! Довольно! Я упал, захлебнулся и пошёл на дно, жутко ударившись об него головой… Очнулся я с явными признаками кессонной болезни – головокружение, тошнота, расфокусировка зрения; собака скулила рядом, всё так же уткнув морду в лапы. Не убежала. Я погладил её по мокрой шерсти: «Бедная ты бедная… Намаялась. Ну, давай жить вместе».
Она осталась, но в глаза мне больше не смотрела и, кажется, больше боялась, чем любила. Я назвал её Кессонка.
Итак, пока мне были известны два правила этой игры: эмоциональный контакт (глаза в глаза, а может, и ещё как-нибудь) – это при входе в чужое сознание, и не слабый болевой шок – это, стало быть, при выходе. Я немного поэкспериментировал сначала с птицами, а потом и с рыбками, чтобы убедиться в том, что у моих экстраординарных способностей, конечно же, есть свои пределы, и всяких там представителей других сред обитания однозначно нужно оставить в покое. Что же касается шока… Может, он возникает от разницы, так сказать, уровней сознания? Проверять эту мысль на другом уровне – на обезьянах, например, – мне совсем не хотелось по вполне понятным причинам: обезьяна не то, что морду расцарапает, а сразу пол-башки откусит. Я решил сразу приступить к опытам над человеком. И принять меры хотя бы по частичному снятию противодействия. А то лезу куда не надо без спроса, а потом за голову держусь…
Для этой цели мною был выбран Степаныч, неплохой, в принципе, человек, но слабохарактерный. Отсутствие таких качеств, как «честолюбие» и «ответственность» служило для него непреодолимым препятствиям в поисках постоянной работы и пристрастило к спиртному, что не в полной мере компенсировало некий разлад в душе, однако позволяло ему всё же сохранять достаточный интерес к жизни хотя бы в состоянии опьянения. Когда я встретил его на улице и пригласил зайти в гости, его уже начали терзать демоны пессимизма и моё предложение нашло благодарный отклик. Я неспешно было принялся угощать его водочкой, но Степаныч быстро взял инициативу в свои руки и зачастил, и когда я пытливо заглянул в его глаза, надеясь, что возможные барьеры подавлены, то никакого контакта с ним установить уже не было возможности. Как с рыбками. Испытуемый положил голову на руки и прямо за столом захрапел. Разочарованный, я принялся было убирать со стола, но тут Степаныч вдруг очнулся, поднял голову и вперил в меня пустой взгляд:
–
К-куда пошёл? А ну сядь, гад!
Трудно сказать, что ему привиделось с перепоя, но он весь аж трясся от злости. Я тоже быстро завёлся: терпеть не могу хамства, а тут ещё меня у меня же дома пытались построить.
– Совсем плохо, что ли? – медленно выдавил я из себя тяжёлые слова в трясущееся лицо и мутные зрачки. И оказался внутри него. На этот раз я сразу почувствовал, что являюсь хозяином чужой головы без каких-либо особых последствий для своей: так, заныло что-то в темечке. Вытолкнуть меня бывший хозяин и не пытался. Ну, и что тут у
Пошевелить головой я смог лишь тогда, когда лезвие кухонного ножа было в считанных сантиметрах от моего горла. Вновь послушная рука выбила нож, другая заехала по челюсти нападавшего. Нокаут. Я стоял потный от пережитого ужаса, с остатками чужой мути в мозгах, но без явных признаков разрывающей череп декомпрессии. Было вполне терпимо. «У-у-ффф… А ведь я сам себя чуть не убил. Или только своё почти бывшее тело?»
Когда Степаныч пришёл в себя, он долго ощупывал челюсть, тряс головой, словно пытаясь вспомнить что-то, что тут же ускользало от него, наконец робко спросил, не произошло ли чего-нибудь эдакого… ну, курьёзного. Я ответил, что он приревновал меня к Таньке и даже кинулся с ножом. Степаныч недоумённо помял лицо ладонью:
– Ну и ну… Никогда такого не было. И ведь вроде бы всё помню, а вспомнить не могу… Ты где водку-то брал?
На другой я связался с Кириллом и попросил его зайти ко мне сегодня же по очень важному делу. Он опоздал на пару дней, но всё-таки завалился ближе к полуночи, и, проведя ревизию в забитом под завязку перед отъездом родителей в длительное турне холодильнике, без особого интереса спросил:
– Ну, что там у тебя стряслось?
После моего рассказа он устало потёр глаза, вздохнул, вызывающе посмотрел мне прямо в глаза (ну, умеешь фокусы делать – и что с того?), и, даже не пытаясь скрыть раздражение, заговорил:
– Андрей, нам от телепатов и экстрасенсов в институте деваться уже некуда. Ты зачем меня к себе затащил? За ужин, конечно, спасибо, но…
«Я понимаю, Кирилл, всё понимаю… Знаю, как тебе трудно, ты же на износ работаешь, ни себя, ни других не жалеешь…» Сострадание, только сострадание: злость, как я выяснил, обойдется себе дороже.
Это называется – почувствуйте разницу. Через какое-то очень непродолжительное время я и Кирилл лежали вместе на кухонном полу, держась руками за уши и открывая рты. У Кирилла носом шла кровь; я ничего – видимо, частично приспособился. Когда к начальству вернулся дар речи, оно простонало:
– Я тебя сейчас придушу, сволочь ты эдакая… Ты что, мысли нормально прочитать не можешь, дилетант хренов? Ой, голова моя бедная…
Когда мы снова уселись за стол и принялись лечиться выставленным мною фирменным коньяком, я несколько путано заговорил:
– Кирилл, ты так ничего пока и не понял. Я не просто был у тебя в голове, я… как бы это сказать-то… ну, по возвращении снял с тебя ментальную и эмоциональную голограмму мозга, всё то, что у там тебя успело накопиться. Ты сильный, ты отчаянно сопротивлялся, поэтому нам и было так хреново, когда ты вытолкнул меня из себя. Это Степаныча я быстренько съел… может, потому ещё, что вошёл к нему на отрицательных эмоциях. Кстати, когда я был у него в голове, и, строго говоря, уже и был Степанычем… я ощутил некую точка не возврата, и моё новое тело захотело избавиться от старого. Ладно, об этом можно и потом… Прости, что заставил тебя всё это испытать на свой шкуре, но иначе ты бы мне не поверил, а мне надо, чтобы ты мне поверил. Мне очень многому надо научиться, и ты должен мне в этом помочь. Кроме тебя, Кирилл, я больше никому не верю. А тут дело такое, сам понимаешь…
Кирилл допил из бокала и щедро плеснул себе ещё. Мой бокал он проигнорировал.
– Так… Чего ты там, говоришь, снял-то? Всю мою жизненную память? Бред.
– Не веришь, спроси меня о чём-нибудь давнем, что тебя тревожит до сих пор, можешь из самого детства копнуть
– Ох и достал ты меня! – Он залпом проглотил коньяк. – Ладно. Что я сделал, когда подобрал выпавший из кармана у отца трояк?
– Ты купил сборную модель самолёта, «Ан-24». Маме соврал, что накопил на школьных обедах. Переживать по этому поводу ты стал гораздо позже, но родителям так и не признался, – отрапортовал я.