Русалочье солнце
Шрифт:
– Лукерьюшка, а вот и ты, – хрипло пропела бабка с отвисшими грудями и седыми космами, давняя Лукерьина врадница. Вечно на Лукерью Самому наговаривает, дескать, слабая она, не хочет злу служить, нет в ней злобы колдовской. Негоже такую привечать, честь та не про таких, как Лукерья, заслужить её ещё надо. Но вот в глаза всегда улыбается умильно, будто лучшего родича увидала.
– Здравствуй, Параскева, что, Сам уже у себя? – спросила Лукерья, да сердце замерло. Вдруг скажет, что все уже Самому откланялись, отчитались-похвастались, будет Лукерья последней.
–
Лукерья фыркнула и, отведя чьи-то загребущие мохнатые руки от своей груди, двинулась в сторону, где костры горели близко, полыхали на полнеба. Жар от тех костров исходит адский, над кострами чаны огромные, закопченные висят – варится в них мясо лошадиное, травами духмяными приправленное. Бесы больше человечину любят, по погостам промышляют. Как начнётся пир, принесут мешки, что из саванов сшиты, станется дух тяжёлый над поляной.
Огромный чёрный трон был виден издалека: из сверкающего серебра, с чернением и красными камнями, лалами да карбункулами. Горят при свете костра, глазам больно, а среди них восседает Сам, глаза кровью горят не хуже тех камней.
Сам велик и грозен, вид имеет жуткий: тело у него от былинного богатыря, голова – от зверя лесного, рога – от козлища, от него же и копыта на задних ногах. А вот на руках ладони вполне человеческие, разве что персты с ногтями длинными, изогнутыми, на них перстни-печатки с таинственными знаками, Лукерья таких даже не видывала никогда. Протянет Сам руку, надобно те перстни поцеловать, на колени перед троном пасть да поведывать, сколько зла в мир принесла.
Вот сейчас перед троном Его пал на землю какой-то старик с густой бородой аж до пояса, но мрачен Сам, недоволен своим служителем. Старик вжал голову в плечи, кары боится, трясётся весь, знает, что будет, коли Хозяина прогневит. Пожалела его Лукерья, а сама думает: «Так и я могу на его месте оказаться».
Встала за какой-то юницей, пигалица же, молоко не обсохло на губах, а уже колдовать лезет. Небось парней с толку сбивает, на тот свет отправляет, знаем мы таких. И сама была такой, сама в полон к врагу человеческому попала. Да не её дело девок глупых жалеть, её – сбивать их с пути истинного.
Вот и подошла Лукерьина очередь. Пала она перед Самим, взгляд поднять боится. Знает, что слышит он каждую её мыслишку, ощущает, как по телу её дрожь мелкая пробегает. От того ещё страшнее, ведь всё нутро он ей вывернет, душу излопатит, изроет, ни одного закутка без внимания не оставит.
– Что ж, Лукерья, нечем тебе меня порадовать, – раздался в голове низкий, гулкий голос с хрипотцой. Поднялись мелкие волоски вдоль спины от страха, застыла кровь в жилах, будто на мороз выставили ведьму голой.
– Прости, хозяин, что смогла, то и сотворила.
– Думал я, что прилежнее ты будешь, покорнее. Большие надежды подавала ты, а теперь одно расстройство от тебя. Али не хочешь больше колдовать?
– Хочу, Хозяин, только того и хочу.
– А что ж отлыниваешь? – иногда голос уходил вниз, в звериный
– Впредь не стану, Хозяин, буду слушаться тебя да творить зло, как положено.
– Вижу, не врёшь. Знаю, ваш человечий род только страхом пронять и можно. Что ж, тогда до следующей луны должна ты выполнить мой наказ. Не выполнишь – будешь на потеху ведьмам гореть в костре, что ближе всего будет к моему трону. Выполнишь – дам тебе книгу заветную, сможешь учиться по ней да могущественнее становиться.
Видела однажды Лукерья, как сжигали на шабаше ведьму. Молодая была, глупая, связалась с колдовством, да не выдюжила, не смогла горячку на младенца навести да мизинец удавленника с кладбища принести. Как повелел Сам её к костру волочь, завопила она, запричитала, бросилась прощение вымаливать, да только расхохотался он низким смехом, аж дубы вековые задрожали. Повисла ведьма на руках прежних товарок своих, что были Самому услужить готовы, рыдала в голос, да что тут поделаешь? И залили её лошадиной кровью, бросили её, голосящую, в костёр, да плясали до утра, вдыхая вонь горелой плоти. Мало на шабаше развлечений, попойка да оргия, рада нежить любому веселью. А казнь нерадивых служителей чем не веселье?
Не хотела Лукерья такого конца. Да и книгу колдовскую заиметь хотела, небось, много интересного там написано, овладеет силою великою, будет старая Параска на неё с уважением взирать да перестанет поклёпы наводить. Прежнюю книгу, что от бабки старой досталась, уж почти изучила Лукерья. Не поняла многого, да, знать, не её ума то дело. Зачем ей все демоны, коль не станет она к ним обращаться? На что ей золото сдалось да жизнь вечная, коль желаний нет, на что его потратить, коль одинокая вечная жизнь для неё была бы самым страшным наказанием.
– Всё наказы выполню, говори, что делать. Не подведу я тебя, Хозяин.
– Да вот подумал я, коль сама не можешь зло творить, ищи себе ученика али ученицу. Пусть дело твоё продолжают. Начинай с травок да заговоров, а потом и к сильной магии приобщай, привороты делать да жизнь отнимать учи. Книгу свою чёрную покажи, манит она людей, покоя не даёт. Как начнёт ученик твой зло творить, тогда и тебе оно засчитается. Только и сама не плошай: надобно тебе убить младенца. Любого полу, много у вас наплодилось детей на селе, выбирай любого. Хочешь трави, хочешь – топи, но убить должна. Так и получишь либо награду, либо гибель, что заслужишь.
– Хорошо, хозяин, будет тебе младенец, – промолвила Лукерья, зная, что Сам и без того все её мысли знает.
– А теперь ступай, веселись. Крови вдоволь сегодня, росу уже чертенята собрали в чаны.
Лукерья кивнула и поклонилась, припав губами к горячим, как угли, перстням на ледяной грубой руке самого. Отразились в перстнях всполохи огня, повеяло от руки трупом да свежим мясом. Сотворила Лукерья срамный поцелуй и пошла, чуть пошатываясь, подальше от костров, ближе к свежему воздуху. Упала под куст, полежала немного, да вот только горны возвестили, что подвезли к кострам чаны с кровью да молоком, надобно идти.