Русалочье солнце
Шрифт:
Сказала, а голосок дрогнул. Поникла русалка, опечалилась.
– А почему нельзя мне приходить? Я, может, другом тебе хочу стать, – серьёзно сказал Данила, а в очах огонёк лукавый зажёгся.
– Не бывает у нечисти друзей, – молвила русалка, уж отступив на шаг назад.
– А теперь будет. И не нечисть ты. Ты добрая, бусы мне найти помогла.
– Приходи, раз другом назвался. Ждать тебя буду.
И исчезла в воде в мгновение ока, только рябь по серебру побежала. Была ли тут русалка,
– Меня Данилой зовут, – крикнул парень, эхо унесло его голос, отразило от водной глади и дубовых стволов.
Но ответа не последовало. Впрочем, Данила его и не ждал: раз русалка не помнит, откуда она, где жила раньше, то и имени собственного не знает. А ведь сказала, что жила человеком рядом где-то, не пошла бы она топиться далече, в соседнее село. Да только в последнее время не до девок всё Даниле было, отцу лишь помогал, за Любашей следил, непоседлива сестрица, ох и хитра на выдумки.
И снова путь через мрачный, ворчливый лес: не рад тёмный царь ночному гостю, разыгрались бесенята, не усмирить: то там сучком ткнут, то здесь в волосы трухи с ветвей насыплют, только успевай уворачиваться, путник. Но не трогали Данилу ночные ужасы, лишь одним были заняты его мысли – русалкой, что принесла ему бусы. Красива она, загляденье, да не то Данилино сердце растопило: вековая печаль застыла на её лице, голосок серебряный звучал тускло, тревожно. Одиноко ей небось на дне, никого нет у неё, кроме таких же, как она сама, заблудших душ.
Твёрдо решил он, что дознается, кем она была, где жила. И имя её узнает, не должна она без имени быть. Пусть то уж ей никак не поможет, да вдруг Данила родичей её найдёт, расскажет, что с дочерью их али сестрой сталось. Как подумал, что Любаша его пропала, в воду кинулась, так затопила душу боль. Вот и родичи её небось так же мучаются, ночей не спят, всё гадают, что с их кровиночкой сталось.
Ходила Любаша утром угрюмая, явно, всю ночь проплакала: глазоньки красные, ручки дрожат. Спала ли вообще? С такой не убудет прорыдать тихонечко всю ночь в подушку, а утром новое приключение себе придумать.
Огляделся Данила, нет матери поблизости. Отдал сестре бусы, в самую ладошку вложил, Любаша чуть не заверещала от радости:
– Нашёл! А я уж и не чаяла, все глаза ночью высмотрела за окно. Боялась, что заругает матушка до смерти.
– Небось, перед самым моим приходом и сморило тебя. Держи, больше не теряй. Впредь уроком тебе будет, чтоб больше после сумерек из дома ни ногой, а у излучины вообще чтоб не видел! Коли прознаю, что была – мигом матери расскажу.
Любаша губёнки надула, но промолчала. Видно, заметила, что брат серьёзно говорит.
А вот и мать пришла, видно, в духе нехорошем, уж смотрит больно грозно.
– Что, Любка,
Румяная Федотья внесла ведро с молоком, поставила у печи да придирчиво осмотрела дочь.
– Где они? Показывай.
Любаша разжала ладонь, алые бусины сверкали, будто ягоды брусники, омытые росой. И сама удивилась будто бы, увидев красоту такую на ладошке, заулыбалась.
Мать будто бы удивилась, но качнула головой, ухмыльнулась по-доброму:
– Ты смотри мне, Любка, не балуй. Знаю я вас, девок молодых да глупых, сама такой была. Коль увижу, что блажь какая в голову втемяшилась, тотчас выбью, – Федотья погрозила дочери пальцем и перешла на любимую тему, – а то вон отец Влас сказывал, не досмотрела одна нерадивая мать за дочкой своей, та возьми и сгинь неясно где. Не то утопилась, не то в лес с полюбовником сбежала, да волки дикие их и подрали. Как пропала осенью, так и след простыл. Не допущу, чтоб глупости в голову твою глупую лезли, только попробуй меня перед людьми опозорить!
– А кто та мать? Из Покровки она? – вырвалось у Данилы.
– Нет, из Антоновки, что за лесом будет. Не знаю я, что там за семья, кто те люди, не стала о таких ужасах расспрашивать отца Власа. Но вот матери её он запрещает о дочери молиться да свечки ставить, и правильно делает. Та приходила к нему, плакала, дескать, родное же дитя, как о нём не молиться, не просить ему милости? Умоляла его молебен отслужить, да говорит отец Влас, по самоубийцам да преступницам грех великий молиться. Так что грешница девка та, мать ослушалась, сама на гибель ушла. Нельзя о таких молитвы возносить.
Любаша стояла белая, как полотно. Не дай Господи мать найдёт травы, спаси и сохрани! Ещё большей грешницей назовёт, дочерью Израилевой, которых сам пророк Иезекииль укоряет. Слыхала о том Любаша на проповеди отца Власа, говорил он гневно о тех, кто сам колдует али к ведьмам ходит.
Сегодня гадание провести не удалось: девушка до утра глаз не сомкнула, всё молилась да плакала, боялась, что не найдёт братец на берегу её бус. Лежат те травки до сих пор под подушкой, вот они, рядышком. Нынче же ночью гадать надобно, да вон из дома их, от греха подальше!
– Да полно вам, матушка, Любашу вон как испугали, лица на ней нет, – Данила мягко подтолкнул сестру в сторону сенцев, дескать, иди делами занимайся. Любаша стремглав выскочила, будто птичка на волю выпорхнула.
– И ты мне смотри, Данилка, не балуй. Пора бы уже невесту искать, хошь тут, хошь в Антоновке. Да только к Рождеству надо свадьбу сыграть, а то так и останешься бобылем. Оно, конечно, славно тебе так, но надо и о родителях подумать, это вы с Любкой молодые, а у нас и старость не за горами.