Русланиада
Шрифт:
За головой колдуна шёл. Пить строго не должен был. Что же смутило, заставило оступиться? Вспомнил. Две дюжины дней в седле. Тело молодое, а уже всё ноет. Остановился на ночлег в одиноком доме с пышным садом вокруг, огромным садом за низеньким деревянным забором, выкрашенным красной краской, с насыпанными белым щебнем тропками между пышными клумбами, хозяйственными постройками и овощными грядами. Отродясь не видал столь ухоженного хозяйства.
Хозяйка приняла радушно. Мало похожая на благородную даму – смуглянка с пышной гривой блестящих чёрных волос, явно волнистых без применения одного из
Я перекинулся с земли на корточки, встал по стволу, скрипя обносками по коре. Ничего не понимая, не веря себе, смотрел сверху вниз, как растрёпанная, прикрытая жёлтой тряпкой женщина на коленях, согнувшись, просит, умоляет со слезами в глазах сидящего на второй ступени крыльца мужчину наказать её. Он молчит, смотрит исподлобья куда-то мимо всего, мимо копошащихся на земле серых нищих, мимо цветов, мимо деревьев, мимо троп, забора, гор, даже мимо неба. Женщина тянется взять его за свисающую с выставленного колена руку, но каждый раз не решается, отдёргивает.
…Кидаюсь с места в свинарник. Падаю в грязи на колени, отпихиваю здоровенную, взвизгнувшую свинью, начинаю рыть голыми руками, вгоняю пальцы со сбитыми ногтями, отталкиваю любопытный пятак, недовольные свиньи толкаются, но мне всё равно… Зачем? Не знаю, зачем. Череп в моих руках. Я плачу. Меня толкают свиньи. Зачем я вырыл его? Зачем не целиком?
– Мне жаль.
Молодой мужчина стоит в приоткрытой двери, за ним шуршит голыми коленями по гравию женщина в жёлтом. Я звал его про себя юродивым, потому что… потому что он был не похож на меня, грязного, как могильщик, безымянного, как могильный пёс, низостного, как могильный червь. Он был слишком хорош, чтобы думать о нём хорошо.
– Брат, – выдавил я из себя, приподнимая череп. Первое слово за годы. – Брат…
По щекам по новому покатились слёзы.
Он не сказал, что это я поднёс родному брату блюдо с алмазной пылью. Не сказал, что брат видел меня и не признал, заслушавшись и залюбовавшись колдуньей. Он кивнул. Женщина тихонько лепетала, положив ему под колено лоб, чтобы её наказали. А я не видел в том смысла. У меня не было на неё зла. Она осталась молода – я состарился. Она жива – брат умер. Она красива – я обессилен. Что с ней не сделай – наши с братом жизни не вернутся.
Любовь к Хозяину развеивалась, как тяжёлый дурман. Кружилась голова, я принял за похмелье, но не пил-не ел несколько лет. В ларце никто не думает о времени, выходящем за пределы вчера или завтра… Я всё думал, зачем вырыл череп. Либо никак, либо целиком. Зачем я отнял его от шеи?
Яркий как солнце мужчина отодвинул меня к стенке с пути свиней. Здоровенные коротконогие туши освободили для него место, задрав пятаки и вперив в его совершенный облик невыразительные маленькие глазки. Он опустился на колени и принялся копать, как прежде я, пальцами. Только мои были чёрные, сморщенные, искривлённые, а его – чистые и
Мы распахнули все двери, выпустили скот, раскрыли в доме настежь ставни, выволокли из кладовых припасы… Когда мы уходили через сад, козы уже топтались по мебели, а свиньи ворошились на грядках. Мы шли оборванные, серые с ног до головы, с воспалёнными глазами, в цыпках, ссадинах и струпьях, многие босые. С нами шла несчастная молодая женщина в жёлтой тряпке. Я нёс моего брата.
Мы похоронили его у подножия векового дуба, недалеко от гор. Вырыли глубокую могилу, выложили его по косточке, как должно было быть, потом засыпали и заложили сверху камнями. Мой добрый брат. Лучше бы ты не искал меня.
Далёкие солнца
Сиреневый бриз, запутавшись в ивовых ветвях, сбился с пути и завернул в лес, в плотном буреломе боярышника и осин теряя голову от запахов утренних трав. День просыпался.
Свет! Свет!
Проснитесь, сёстры!
Бриз, позабыв о морских просторах, опьянённый счастьем, полоскает верхушки высоких трав! Он там, в долине! Ласкает бутоны, они приоткрываются, влажно целуя его, словно пара губ, наполненных нектаром! Травы шепчутся в долине, они зовут вперёд-вперёд! Вот-вот запоют птицы!
Ах, сёстры! Как чудесно быть птицей! Нестись навстречу свету с лучшей из песен! Вставай, Солнце! Вставай, матушка! Мы ждали тебя так долго! Ну же, вверх! Выше, выше!
Бежим, сёстры, туда, за бризом, за счастьем! В простор долины, к свету! Солнце! Как ты прекрасна! Как хороша! Лучи ласково касаются верхушек трав, собирают с них сверкающую росу. Смеёмся. Хорошо! Наши души птицы – у них есть крылья, в них живут песни, древние, прекрасные, понятные без слов!
Солнце! Гладкое, как сестрины личики, нежное, как сестрины губы… Солнце! Как любим тебя, матушка! Как греет твоя вечная, ласковая любовь! Присмотри за нами, милая, родимая!
Солнце! Матушка, ты наполняешь ягоды сладостью, даёшь травам силы подняться из-под земли, прогоняешь холод, сырость и печаль!
Солнце! Солнце! Солнце!
Сёстры щебечут и насвистывают птицами, переплетают распушенные сном волосы.
– Ааааа!
Боль и ужас пронзили долину.
– Неееет!
Выдохнули бутоны губ, дрожа.
Животное набросилось на прекрасную сестричку, сминая её к земле, как молодое деревце. Отчаянно воззрились на Солнце её огромные волшебные глаза. В последний раз.
Её не вернуть. Её горе – клыки на горле! Потерю не забыть и не простить! Никогда! Сёстры, не в силах снести боль, вскрикивают, и слёзы струятся по их нежным щекам.
Нет! Не стойте! Бежать! Не стойте! Бежать! Бежать! Мы спасёмся! Им не нагнать! Никогда! Скорее! Через долину! В лес! В лес! Бежать! В лес!