Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым
Шрифт:
Но есть же какая-нибудь причина, почему г. Жеребцов стоит за древнюю Русь, хотя и не умеет этого сделать и даже не может как следует понять того дела, которое берется защищать? Конечно, причина есть; но она, по нашему мнению, вовсе не заключается в простодушной любви к народу, которому в древней Руси было будто бы лучше и привольнее, чем ныне. Мы убеждены, что г. Жеребцову в древней Руси нравится, собственно, одна сторона: родовые отношения. Он везде с особенным умилением говорит о том, как почитается у славян родоначальник фамилии, как старика называют дедушкой, как роды связаны между собою и пр. Самую народность он защищает на том основании, что испокон веку есть на свете разные породы людей, различной пробы, и что вот славянская порода удалась при ее создании лучше, нежели все другие, чем мы и должны гордиться. Таким образом, народность г. Жеребцова можно назвать генеалогическою. При этом становится совершенно понятною его любовь к древней Руси и ненависть к реформе Петра: эта любовь и ненависть тоже – генеалогические. Род, порода, происхождение – вот слова, возбуждающие умиление г. Жеребцова; вот его задушевная идея, прикрытая любовью к народности. Как скоро это открывается, все становится ясным. Ясно, почему бедствия удельной системы произвел г. Жеребцов не из родовых отношений, а из феодальных идей. Ясно, почему всех славянских князей считает он родственниками варяга Рюрика. Ясно, почему он придает такую важность для истории цивилизации фамильным преданиям рода Жеребцовых. Ясно даже и то, почему заняло его улучшение пород лошадей в Российской империи. Везде порода и порода… К ней пристрастен г. Жеребцов, от нее старается он отклонить всякое нарекание, всякое подозрение. Этим объясняется, между прочим, и то, почему, рисуя картину нравов древней Руси и изображая тогдашнюю общественную иерархию, он ни единого слова не говорит
40
Речь идет о выступлении Н. И. Крылова на диспуте в Московском университете против магистерской диссертации Б. Н. Чичерина «Областные учреждения в России в XVII веке» (1856), в которой была нарисована неприглядная картина системы управления в допетровской России. Крылов, близкий по своим взглядам к славянофилам, утверждал, что к истории Древней Руси нельзя подходить с критериями и методами европейской науки, как это делает Чичерин, что иметь особое «сочувственное» отношение к предмету исследования историку важнее, чем хорошо знать источники (см.: РВ, 1857, № 1, 2). Чичерин в своем ответе показал, что проповедуемый Крыловым способ исторического исследования носит мистический, т. е. антинаучный характер (РВ, 1857, август, кн. 2; сентябрь, кн. 1).
Чтобы для читателей не оставалось уже никакого сомнения насчет задушевной, тайной тенденции, руководящей г. Жеребцовым, мы выпишем несколько мыслей его о русской аристократии из двух мест его книги.
Первое место находится в первом томе, на стр. 271, где г. Жеребцов разбирает общественную иерархию древней Руси:
Служилые люди разделялись на две категории: родословные роды и неродословные роды. В первой заключались все княжеские фамилии, происходящие от удельных князей, а также фамилии иностранных пришельцев, вступавших в службу московских князей и которых родословная начиналась словами: и был муж честный и пр. Во второй категории заключались все остальные фамилии служилых людей…
Затем объясняется, что быть вписанным в родословные книги значило больше, чем получить княжеский титул. Многие мурзы татарские получили право называться князьями, а в родословные книги все-таки не попали. Далее автор продолжает:
Фамилии, принадлежавшие к категории родословных, пользовались огромными привилегиями; они во всем имели преимущество пред неродословными, до такой степени, что тем даже запрещено было соперничать в чем-нибудь с фамилиями родословными. После уничтожения разрядов при Феодоре Алексеевиче родословные роды все-таки сохранили значительные привилегии. Члены этих фамилий несравненно скорее подвигались в службе, нежели члены фамилий неродословных. Положим, что это было следствие политического значения этих родов и следствие протекции, какую они оказывали своим собратьям; но право судиться по особым законам (le droit d'etre jnges d'apres les lots privilegiees) и изъятие от всякого рода судебных пошлин – суть привилегии, всегда и везде составляющие принадлежность собственно так называемой знати, аристократии.
Как доказательство, что право вписываться в родословную книгу было наследственное и, следовательно, поистине дворянское и аристократическое, мы скажем, что до Петра Великого ни один из государей не вознаграждал службу подданных пожалованием этого права, а это пожалование было единственным средством получить дворянские привилегии. Следовательно, эти государи смотрели на вписывание в родословную книгу как на привилегию самого рождения, которой они не могли даровать (том I, стр. 271–273).
Другое место, не оставляющее никакого сомнения о причинах неприязненного взгляда г. Шеребцова на Петрову реформу, находится во втором томе (стр. 71 <и> след.), где г. Жеребцов рассуждает о зловредности чина:
Получая чин, всякий приобретал дворянские права. Главные преимущества дворянства состояли в праве владеть населенными поместьями и вступать в службу, то есть иметь возможность приобретать чины. Петр, чтобы доказать, что дворянство дается не рождением, а службою, взял на московской площади маленького пирожника, Меньшикова, и сделал его своим денщиком, полковником, генералом, светлейшим князем. Вместе с тем, чтобы доказать, что дворянство можно давать и не за военные или гражданские заслуги, он дал дворянство простому кузнецу Акинфию Демидову.
Введя свой табель о рангах, Петр уничтожил всякое различие в правах между древними родословными дворянами и вновь произведенными. В то же время, производя в дворяне всех жильцов, детей боярских и однодворцев, добровольно вступавших в службу, он безмерно увеличил число членов этого дворянства и еще более усилил его, давая возможность достичь дворянства посредством чина, каждому рекруту и каждому писцу.
Такой порядок вещей естественно ввел в благородное сословие массу лиц и фамилий, отличавшихся грубостью нравов поистине плачевною. Порядочные фамилии (les families comme il faut), сделавшись по своим правам равными этой массе, более или менее перемешались с нею и мало-помалу утратили отличительное чувство дворянина, выражающееся в словах: noblesse oblige.
Дворянство, составленное из огромного количества фамилий, стоявших на самых различных степенях образования, – начиная от бояр и оканчивая детьми боярскими, которые были простыми солдатами или крестьянами, – дворянство это не имело других прав, кроме права владеть крестьянами (droit de la possession d'esclaves). Но зато они обречены были на постоянную службу, в которой и члены древних фамилий, так же точно как и новопожалованные дворяне, подвержены были телесному наказанию. Эта мера была, может быть, необходима для новопроизведенных в это дворянство; но она не могла не быть унизительною для древних родословных дворян, нравственно уничиженных этим смешением и при этом еще принуждаемых к скороспелой цивилизации, так как истинная цивилизация была несовместима с тем общественным положением, и какое они были поставлены (том II, стр. 71, 79).
Кажется, довольно для того, чтобы убедиться, в чем состоят задушевные стремления г. Шеребцова и какие начала прикрываются в его книге разглагольствиями о народности, православии и т. п. Мы не знаем, отчего произошло у г. Шеребцова столь сильное стремление к генеалогическим отличиям. Но, вообще говоря, под покров геральдики, генеалогии, родственных связей и всякого рода протекций – прибегают обыкновенно люди, лишенные внутренней возможности опереться на свои собственные силы, на свое личное достоинство. Дряхлые старички приходят в восторг, смотря на своих детей, племянников, внуков и воображая, что все они будут великими людьми; глупые дети хвалятся обыкновенно значением своих отцов, родственников, учителей и т. п. Между взрослыми же людьми встречаются иногда такие, в которых неразумие детства соединяется с старческой дряхлостью; эти с одинаковым безрассудством и наивностью восхищаются и наследственными привилегиями рода и великой будущностью страны, находящейся в младенческом состоянии. Не стоило бы долго толковать с этими престарелыми детьми, если бы, к несчастью, их иллюзии не вводили в заблуждение других, хотя тоже не совсем взрослых, но по крайней мере и не совсем еще одряхлевших людей. Из желания предупредить хоть сколько-нибудь возможность подобных заблуждений мы взялись за разбор книги г. Жеребцова и из того же желания решаемся теперь прибавить еще несколько слов относительно главной тенденции, в ней обнаруженной.
Со времени Крылова, на всю Россию опозорившего надменных потомков славных римских гусей {41} , у нас нет надобности распространяться о том, что защита привилегий породы смешна и постыдна. Тем не менее часто слышатся выходки против какого-то демократического направления, противопоставляемого аристократии. По нашему мнению, все подобные выходки лишены всякого существенного смысла. Что за аристократы, что за демократы, что за различие пород в одном народе, в одном племени? Совестно обращаться за цитатой к нашему же писателю, излагавшему свои идеи за полтора века до нас; но как не вспомнить при этих выходках слова Кантемира:
41
Речь
Конечно, борьба аристократии с демократией составляет все содержание истории; но мы слишком бы плохо ее поняли, если бы вздумали ограничить ее одними генеалогическими интересами. В основании этой борьбы всегда скрывалось другое обстоятельство, гораздо более существенное, нежели отвлеченные теории о породе и о наследственном различии крови в людях благородных и неблагородных. Массы народные всегда чувствовали, хотя смутно и как бы инстинктивно, то, что находится теперь в сознании людей образованных и порядочных. В глазах истинно образованного человека нет аристократов и демократов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть только люди трудящиеся и дармоеды. Уничтожение дармоедов и возвеличение труда – вот постоянная тенденция истории. По степени большего или меньшего уважения к труду и по уменью оценивать труд более или менее соответственно его истинной ценности – можно узнать степень цивилизации народа. Степень возможности и распространения дармоедства в народе может служить безошибочным указателем большей или меньшей недостаточности его цивилизации. С этой точки зрения, не генеалогические предания и не внешняя стройность государственной организации должны занимать историка народной образованности. Гораздо более заслуживают его внимания, с одной стороны, – права рабочих классов, а с другой – дармоедство во всех его видах, – в печальном ли табу океанийских дикарей, в индийском ли браминстве, в персидском ли сатрапстве, римском патрицианстве, средневековой десятине и феодализме; или в современных откупах, взяточничестве, казнокрадстве, прихлебательстве, служебном бездельничестве, крепостном праве, денежных браках, дамах-камелиях и других подобных явлениях, которых еще не касалась даже сатира. При рассмотрении всего этого выкажутся и степень распространения знаний в народе и степень его нравственной силы. Нигде дармоедство не исчезло, но оно постепенно везде уменьшается с развитием образованности. Труд считается презренным у народов невежественных, у которых грабеж служит более почетным средством приобретения, нежели работа. Труд не получил надлежащего значения во всем древнем мире, дошедшем только до того, чтобы признать некоторые труды приличными лучшим классам общества, а все остальное предоставить рабам. Сам Платон, сочиняя свою республику, признал в ней необходимым рабское сословие, которое бы занималось физическими работами, чтобы доставить все нужное высшим сословиям – правительственному и воинскому. В средних веках, – не говоря о феодализме, – лучшими людьми провозглашены были artes liberales [10] , то есть только умственные занятия признаны приличными свободным людям; на остальные работы смотрели с презрением. В новой истории совершилось признание всякого труда. Но до сих пор ни одна страна еще не достигла до уменья правильно оценивать труд вполне соответственно его полезности. Часто пользуются почетом занятия вовсе непроизводительные и пренебрегаются труды в высшей степени полезные. Дармоедство теперь прячется, правда, под покровом капитала и разных коммерческих предприятий, но тем не менее оно существует везде, эксплуатируя и придавливая бедных тружеников, которых труд не оценяется с достаточной справедливостью. Ясно, что все это происходит именно оттого, что количество знаний, распространенных в массах, еще слишком ничтожно, чтобы сообщить им правильное понятие о сравнительном достоинстве предметов и о различных отношениях между ними. Оттого-то, отвергши и заклеймивши грабеж под его собственным именем, новые народы все-таки не могут еще распознать того же самого грабежа, когда он скрывается дармоедами под различными вымышленными именами. Правда, теперь самые размеры грабежа уже не те, что были прежде; современные Лукуллы и Вителлий {43} ничего не значат в сравнении с древними. Но все-таки существуют маленькие Лукуллики, и нет сомнения, что они эксплуатируют много народа. Роскошь, с этой точки зрения, составляет действительно одно из главных проявлений общественной безнравственности, но только вовсе не потому, что она разнеживает, расслабляет человека, отводит его мысли от возвышенных идей к материальным наслаждениям и т. п. Вовсе нет, – она есть признак социальной безнравственности потому, что указывает на то печальное положение общества, при котором кровь и пот многих тружеников должны тратиться для содержания одного дармоеда.
42
Из сатиры А. Д. Кантемира «На зависть и гордость дворян злонравных. Филарет и Евгений» (1730).
10
Свободные искусства (лат.). – Ред.
43
Римский полководец Лукулл и римский император Виттелий прославились роскошью и расточительностью. Имя Лукулла стало нарицательным («лукуллов обед»).
Смотря на дело таким образом, мы удивляемся, как может г. Жеребцов смотреть с пренебрежением на промышленные успехи России со времен Петра и как может он восхищаться великолепием и обилием досуга у древних бояр московских!
Впрочем, пора уже и расстаться нам с г. Жеребцовым. Читатели из нашей статьи, надеемся, успели уже познакомиться с ним настолько, чтобы не желать продолжения этого знакомства. Поэтому, оставляя в покое его книгу, мы намерены теперь исполнить обещание, данное нами в прошлой статье: сделать несколько замечаний относительно самых начал, которые навязываются древней Руси ее защитниками и которые оказываются так несостоятельными пред судом истории и здравого смысла.
Образованность древней Руси развивалась с самых древних времен под влиянием христианства. Этого никто не отвергает и не может отвергнуть. Но защитники древней Руси, рассматривая влияние христианства, представляют дело в каком-то особенном свете. Они, во-первых, приписывают его почему-то древней Руси преимущественно пред новою; во-вторых, кроме христианства, примешивают еще к делу Византию и Восток в противоположность Западу; в-третьих, формальное принятие веры смешивают с действительным водворением ее начал в сердцах народа. Все это весьма мало имеет оснований в действительности. Конечно, с распространением в России западноевропейской образованности ослабели многие верования, бывшие слишком твердыми в древней Руси. Нарушение постов и некоторых обрядов не считается теперь редкостью, как прежде, и это, конечно, нехорошо. Но надобно же отдать справедливость и новому времени хоть в том, что при распространении новых научных понятий исчезают или ослабевают многие суеверия и грубые обычаи, которыми полна была Русь древняя. И если сравнивать в этом отношении старинное время с новым, то старине никак нельзя отдать преимущества. Ежели ныне верования нередко затемняются блеском кичливого ума, набравшегося светских знаний, – то в древности эти верования страдали от примеси суеверий и грубых предрассудков. Ныне мешают вере философские воззрения, а тогда мешало язычество: – какая же выгода от этого различия для древней Руси? Равным образом, какая была сладость для народа от связей с Византиею, независимо от живительной силы самого христианства, не изменяющемся от местных и частных отличий? Византия только сообщила России педантизм и мертвенную формалистику, которую она усвоила себе гораздо ранее, нежели началось господство схоластики на Западе. Оттого мертвая буква постоянно занимала русских книжников, как бы вовсе не чувствовавших потребности в живом веянии духа. Как на доказательство образованности указывают часто на множество списков книг церковных, существовавшее в древней Руси. Но безобразные искажения в этих списках, известные из истории исправления книг, именно доказывают, что переписка была весьма часто бессмысленна. Следовательно, обилие списков (если и допустить, что оно было так велико, как предполагают некоторые) может быть важно только разве для истории каллиграфии, а никак не для истории образованности народа. То же влияние византийского педантизма видим мы и в самых расколах русских: значительная часть их произошла из-за внешних формальностей. И в то время, когда в Европе общее умственное движение возбуждено было Реформацией, у нас все спорило о нескольких словах и фразах, искаженных в книге безграмотными и бестолковыми переписчиками. Подавляя нас своим педантизмом в теории, чем же могла Византия IX века научить нас на практике? Льстивость, хитрость и вероломство были отличительными, объявленными качествами греков, современных образованию русского государства. Русские до принятия христианства ездили в Константинополь продавать там рабов; при византийском дворе они видели пышность и роскошь, которые дразнили их. Все это не слишком благотворно могло действовать на нравы древней Руси.
Без всякого сомнения, принятие христианства при Владимире много смягчило и улучшило нравы. Но это необходимо должно было идти постепенно, а византийский формализм не только не содействовал улучшению народной нравственности, но даже как будто пренебрегал им, обращая все свое внимание на внешность. Оттого-то мы и видим, что общественная нравственность в древней Руси была в состоянии весьма печальном. Не решаясь пускаться в подробные изыскания, мы приведем здесь лишь несколько заметок на этот счет из наиболее известных и уважаемых у нас источников.