Русская дива
Шрифт:
Но, кажется, никто не следил за Крыловым, и он, побалагурив с местными алкашами, покряхтев и повздыхав, спустился в метро. Здесь он повел себя еще любопытнее. Сначала позвонил по телефону-автомату, потом, не дождавшись ответа, повесил трубку и с потоком спешивших на работу москвичей доехал по кольцевой до Курского вокзала. Тут, передумав, он вдруг, совсем как шпионы в кино, выскочил из вагона в уже закрывающиеся двери и поехал в обратную сторону, а на «Новослободской» повторил тот же фокус и так, изредка набирая в автомате номер, который ему не отвечал, катался в переполненном утреннем метро до тех пор, пока не уверился, что совершенно оторвался от тех, кто, возможно, следил за ним, или, что более вероятно, за квартирой его дочери.
40
В 9.00, сдав
Путь его к дому лежал через Кутузовский проспект на Можайское шоссе, и именно об эту пору — с девяти до десяти — тем же путем, только в обратную сторону, длинные «ЗИЛы»-«членовозы», окруженные эскортом мотоциклистов, везли вождей и прочих главных лиц государства с их рублевских дач в Кремль, в ЦК КПСС на Старой площади и в другие ведомства. На время их проезда или, точнее, пролета по осевой полосе Кутузовского проспекта, милиция перекрывала движение в обе стороны, сгоняя машины к тротуарам, и «членовозы», свистя по асфальту шинами из настоящего каучука и сияя на солнце черными полированными панцирями, проносились мимо москвичей, гадающих, кто сидит за их тяжелыми плюшевыми шторами: Косыгин? Громыко? Андропов? или сам Брежнев?
Пропустив три таких кортежа, Рубинчик миновал наконец развилку Можайского и Рублевского шоссе и сразу оказался в рабочей зоне, где шести- и девятиэтажные многоквартирные дома-ульи торчали, как костяшки домино, над хилыми саженцами озеленения. Здесь он привычно свернул на северо-запад и еще через несколько минут, прокатив по улице Первых Космонавтов, вырулил по пыльной дорожке через пустырь к закрытым на замок воротам кооперативного гаража. Выйдя из машины, Рубинчик открыл ключом навесной замок и, налегая плечом на тяжелую створку, стал толкать ее, открывая ворота. Тут совершенно неизвестно откуда, из-за пустой будки ночного сторожа или из-за ящиков с мусором и хламом, вдруг возник и стал молча помогать ему открывать ворота какой-то щуплый старичок в кепке, потертых штанах, выцветшей ковбойке и с кошелкой в руке.
— Спасибо, — удивленно сказал ему Рубинчик, пытаясь припомнить, видел ли он раньше этого старика.
Старик не ответил, но придержал створку ворот, когда Рубинчик въехал на территорию гаража, и махнул ему рукой, когда Рубинчик остановил машину, чтобы выйти и закрыть ворота.
— Езжай, езжай! Я закрою!
Рубинчик покатил к своему гаражу, видя в зеркальце заднего обзора, как этот старик старательно закрыл ворота и пошел по дорожке следом за его машиной, озираясь по сторонам, словно ища кого-то.
Но в будний день, да еще в десять утра, кого он мог тут найти?
Рубинчик открыл свой бокс, загнал в него «Москвич» и, когда выходил, снова наткнулся на этого странного старика, который словно и ждал его тут.
— Вы кого-то ищете? — поинтересовался Рубинчик.
— Ага, — сказал старик. — Я ищу гражданина Рубинчика Иосифа Михайловича.
— Ко… кого? — изумился Рубинчик.
— Это вы будете? Да?
— Я…
Старик, снова оглянувшись, решительно шагнул в полумрак гаража и вдруг приказал:
— Закрывайте дверь! Быстро!
— Почему? В чем дело? — усмехнулся Рубинчик — старик был ему по плечо и вообще стар и слабоват для грабителя. Но на всякий случай Рубинчик взял с полки гаечный ключ.
— Отставить! Не майся дурью! — спокойно и как-то по-офицерски властно выразился старик, полез в свою кошелку, которая загремела пустыми бутылками, и вытащил из-под них завернутый в газету пакет. Развернув пакет, он извлек из него толстую серую папку и протянул Рубинчику: — Это — ваше оперативное дело в КГБ. Вы должны при мне прочесть и вернуть. Будете здесь читать, на виду у всех, или закроете дверь?
41
— Намедни я был у доктора, — вроде бы негромко, но так, чтобы было слышно и за соседними столиками, сказал высокий, вальяжный и совершенно седой драматург Иосиф Прут. — Я говорю ему: «Батенька, что-то со мной не то». Ну, он осмотрел меня, как обычно, и говорит: «А вы, мой дружок, импотент!» И знаете… — тут Прут выдержал большую театральную
Зал ответил ему дружно-приятельским смехом, и Анна тоже улыбнулась. Она сидела у окна с видом на большой запущенный парк, за которым проглядывала узкая речка Яуза. В реке рыбьей чешуей плескалось утреннее солнце. И это же солнце косыми стропилами света проливалось сквозь высокие окна в полукруглую столовую подмосковного Дома творчества «Болшево», принадлежавшего Союзу кинематографистов. Анна не раз слышала о таких домах-усадьбах Союза архитекторов, Союза писателей и Союза композиторов — за неимением частных дач советская творческая элита изобрела эти недорогие пансионаты, где каждый член Союза мог раз в год получить на месяц, а то и на два, недорогую комнату и трехразовое питание в компании узкого круга своих коллег. Впрочем, как сообщили Анне местные киноловеласы, клюнувшие на нее с первой минуты, как она сюда вселилась, этот дом с парком, в сорока километрах от Москвы, Союз кинематографистов получил в подарок от Иосифа Сталина еще до войны за первый советский кинобоевик «Чапаев». По идее Сталина, кинематографисты должны были сбегать сюда от московской суеты и сочинять тут новые шедевры. Что они, кстати, и делали — именно в Болшеве родились сценарии всемирно известных «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Москва слезам не верит» и прочих фильмов, кадры из которых украшали теперь коридоры и фойе этого двухэтажного дома и четырех коттеджей в парке.
Но Анна ухитрилась получить сюда путевку вовсе не для того, чтобы сочинять киносценарий или работать над ролью советской ткачихи, как сидевшая за соседним столиком Татьяна Самойлова, прославившаяся на весь мир фильмом «Летят журавли» и располневшая с тех пор до неузнаваемости от нервного потрясения: Кремль не выпустил ее за границу сыграть Анну Каренину в фильме, который специально под нее готовы были запустить в Голливуде.
Анна приехала сюда с затаенной мыслью войти в доверие к певцу Леониду Кащенко, знаменитому в России еще с тридцатых годов так, как в США знаменит Фрэнк Синатра, а во Франции — Ив Монтан. Этот легендарный старик был последней надеждой в ее тайном поединке с Барским, и, следуя завету профессора Шнитке — «святых не бывает! копайте и обрящете!» — Анна, уцепившись за две строки в Большой Советской Энциклопедии, осторожно потянула эту ниточку. Она нашла в библиотеке трехтомную Советскую музыкальную энциклопедию, здесь о композиторе Барском была не только многострочная заметка, но и его небольшая, паспортного размера, фотография.
БАРСКИЙ, Дмитрий Игоревич, 1903–1937, композитор-песенник, лауреат Сталинской премии 1936 года, автор песен «Марш победителей», «Утро Родины», «Мы — сталинские соколы» и др. Автор музыки к кинофильмам «Заря Востока», «Поле радости», «Весна в горах» и др.
Однако не песни и не музыка этого композитора, о котором Анна никогда не слышала, а его фотография заинтересовала ее. Она пристально всматривалась в курносое, широкоскулое лицо с узким и почти татарским разрезом глубоко посаженных глаз и мысленно восстанавливала в памяти лицо Барского. Но сколько она ни напрягала память, она не могла найти ничего общего между полковником Барским и этим портретом в музыкальной энциклопедии.
Поставив энциклопедию на полку, Анна вышла из библиотеки, закурила, глубоко затянулась и закрыла глаза, словно прислушиваясь, куда теперь поведет ее интуиция. Что-то, какое-то шестое чувство, которое профессор Шнитке называл «тайным оргазмом настоящего следователя», говорило ей, что она взяла след. Какой, куда — этого она еще не знала, но уже через час была в Союзе композиторов, потом в управлении «Мосэстрады» и «Росконцерта». Здесь она выяснила, что, действительно, единственным живым певцом — исполнителем песен довоенного композитора Дмитрия Барского является старик Леонид Кащенко. Но после недавней смерти жены он живет не в своей московской квартире и не на даче, которой у него нет, и даже не в Доме творчества композиторов, где царит постоянная склока меж придворными кремлевскими музыкантами, а в болшевском пансионате кинематографистов. Остальное было делом элементарной советской сноровки: