Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
– Сидите, сидите, дорогие! Прошу меня извинить. Просто… э-э-э… небольшой приступ у моего сына. Сейчас тут начнется бедлам, так что я прикрою дверь, чтоб никого не беспокоить… Лена, будь добра!..
Извинившись, Елена поднялась из-за стола, и, пока шла к мужу, даже спина ее в элегантном платье была гораздо выразительнее, чем лицо и голос.
За хозяйкой плотно закрылась дверь, и две-три минуты за столом длилась неловкая тишина, что позволило Леону услышать несколько отрывистых, но драгоценных фраз в холле:
– …они говорят – опасно; поеду следом
– Я не дам тебе садиться за руль, сама поведу!
И еще:
– Боже мой, а поднимется ли он к двадцать третьему?..
– Ничего, еще десять дней. Будем надеяться…
– Так это дальний родственник… или все же сын? – наконец удивленно пробормотала альпинистка-альпеншток, нарушив молчание.
– Впервые слышу, что у Фридриха есть сын! – озадаченно отозвался ее муж. На что сосед его, норвежский миротворец, резонно заметил:
– В таком случае Елене он как раз и приходится дальним родственником… Колин, не подадите ли вы мне… о-о, благодарю вас, не затрудняйтесь…
В окно эркера видно было, как подъехал желтый с сине-зелеными шашечками мини-вэн, как выпрыгнули из него двое молодцев, вытянули носилки, какую-то аппаратуру, чемоданчик, поднялись на крыльцо – и разом холл наполнили знакомые всем звуки беды: отрывистые голоса, звяканье складных носилок, топот по лестнице…
– Неприятная история… – вздохнул специалист по иранским коврам. – У меня тоже прошлой весной двоюродный брат на собственной серебряной свадьбе, знаете…
Айя смотрела на Леона не отрываясь, будто боясь пропустить какой-то жест его, слово или движение брови – какой-то сигнал, по которому ей придется решительно действовать: куда-то бежать, что-то хватать?.. Леон же мысленно отсчитывал мгновения: вот парамедики поднялись по лестнице… там пять-семь минут на манипуляции – кислородная маска? капельница? – затем сгребут больного, погрузят на носилки…
Те считаные минуты, когда будут выносить больного к машине, сказал он себе, – они и есть единственный шанс опознать Гюнтера; пусть отекшего, непохожего на себя, но именно его, никакого сомнения, никакой подмены…
За столом гости вяло перебрасывались словами, кто-то вспоминал «как раз такую историю», кто-то сокрушался, что Фридрих разволновался – а ему-то, после операции на сердце, совсем негоже… «Вы не знаете, ему поставили байпасы?» «Обидно – они на днях собирались к себе в Лигурию. Ему бы сейчас полезно… морской воздух, йод, бром… это отлично восстанавливает сердце».
…Наконец торопливые шаги и отрывистые голоса стали приближаться – «возьми повыше, левее… осторожней, перила, перила!» – спускались все ниже: больного сносили по лестнице.
Мало что слышно было сквозь двойные двери.
Леон выждал, пока шумы поравняются с гостиной – значит, вынесли в холл, двигаются к выходу, – а там уже на крыльцо и к машине, и тогда…
– Нет, все же так нельзя! – произнес он легко и взволнованно, вскакивая и направляясь к дверям
Это было похоже на «Синдиков» Рембрандта или на «Ночной дозор» – когда каждая фигура на своем месте в неумолимой композиции картины и на краткий миг зафиксирована в том незыблемом движении, что выдано каждому персонажу.
Этажом выше на площадке стояла, прижав обе руки к щекам, зареванная и красная буйволица – Большая Берта. Фридрих и Елена, уже одетые, торопливо спускались по лестнице; Чедрик громоздился на пороге, сторожа распахнутую настежь входную дверь.
А двое парамедиков в темно-зеленой форме с нашивками «London Ambulance Service» тащили мимо Леона носилки, где, укрытый до подбородка, с выпученными и налитыми кровью глазами, с мучительной судорогой удушья на губах, безвольно простерся давний знакомец его юности: услужливый мастер-на-все-руки, расторопный повар-виртуоз… «Ужасный нубиец». Винай!
…Леон отпрянул и аккуратно прикрыл дверь. Постоял, пытаясь унять бешеное сердцебиение…
– …А знаешь, что я заметил? Ты не слишком жалуешь моих «ужасных нубийцев»!
– Глупости, Иммануэль. Напротив, я им благодарен: они так нежно за тобой приглядывают…
«Вот ты опять со своей идиотской интуицией. Брось, ее просто не существует. Разведка – дело скучное: анализ ситуации и фактов, помноженный на кровавый опыт других…»
Все верно, шеф, и потому секретный координатор по связям КСИРа с «Хизбаллой» годами ошивался у вас под носом… Родэф, истинный родэф, блестящий профессионал, полиглот, он окопался в одном из лучших домов, где собиралась элита нашей армии, разведки, цвет военной аналитики и военной промышленности, – свободно скачивал из самого воздуха этих свободных бесед бездну информации. Змея, вползшая в дом, он обвивал тело тщедушного старика, омывал его, кормил и ухаживал за ним – попутно вытягивая из его окружения драгоценные сведения…
А сейчас вы хотите, чтобы я отыграл ваш провал, отпасовал вам последний удар, уступил эту сладость: сжать пальцы на его горле?!
Нет уж! Нет!!! Это мой удар и моя заработанная радость: самому раздавить гадину, убить своей рукой родэфа, преследователя, убийцу Адиля, Куньи и Рахмана! Это – моя привилегия; вожделенный, заслуженный мною дар…
Первым делом он подошел к стереоустановке и выключил цвет: «Не каждая фотография достойна стать черно-белой». Ты потрудился сегодня, Голос, ты помогал изо всех сил, спасибо тебе…