Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
Отослать письмо и все забыть… Им с Айей всего лишь придется погулять тут по лесистым холмам Бюсси как раз с неделю – время, которое он и взял для отпуска. А дальше можно будет просто жить: петь, фотографировать, забросить в Сену с моста Турнель седой паричок вместе с паспортом Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер и вожделенным швейцарским паспортом Камиллы Робинсон. Наконец купить Айе фотокамеру, да, пожалуй, и снять другую квартиру, побольше, ибо эта мадам Этингер весьма скоро потребует своей беспрекословной доли свободного пространства…
– Пойдем, что покажу! – выдохнула она ему в ухо, схватила за руку и минут
Это был добротный фермерский cave a vin. Если судить по кирпичной кладке – века полтора от силы. Но, присмотревшись, можно заметить серые камни прежней кладки, а копнув хорошенько, обнаружить кладку еще древнее. Короткий аппендикс лестницы штопором вонзался в грунт, глухо заваленный камнями. Старая добрая Бургундия: поколение за поколением тут рыли погреба, многокилометровые тайные ходы, что впоследствии заваливались и приходили в негодность.
– Ну, да, подвал… – одобрительно заметил Леон. – Хозяйство было немаленьким.
– Нет, ты глаза закрой и нюхай! – потребовала она. – Здесь есть одна тайна.
И сама зажмурила глаза, ноздри раздула, с шумом втягивая сырой воздух:
– Чуешь? Яблоками пахнет! Совсем как в ангаре у нас на Экспериментальной базе. Только это не апорт, там запах с кислинкой, а здесь сухой, сладковатый. Откуда – среди виноградников? Загадка!
– Ну уж и загадка, – насмешливо улыбнулся Леон. – Это запах ратафии, крепленого вина. Прежний хозяин гнал ее из яблок, вот и вся загадка. В тех вон бочках бродил сидр, набирал нужный градус, а потом отправлялся на винокурню, чтобы стать аперитивом…
…В этой подземной матрешке было сыровато и знобко, но въевшийся в стены стойкий запах яблочного брожения отгонял мрачные мысли.
Они прихватили бутылку красного сухого и по лесенке поднялись в кухню, озаренную жаркой медью сковород и половников, начищенных и развешанных по стенам.
Айя и тут не могла остановиться, все хвастала хозяйством: в шкафах целые залежи прошлого – смотри, какие ухваты, а какой серебряный щелкунчик, видал? А какие чугунные узорные подставки под все на свете! Без умолку болтала новым, свободным и полным голосом без обычной своей хрипотцы, будто дом и ферма принадлежали ей и Леону, а глаза, насыщенные всей этой зеленью, и медью, и красным деревом, и искрами каминного огня, молча умоляли только об одном: давай здесь останемся, давай!
Леон поймал ее за руку, притянул к себе, стиснул.
– Да что за безобразие! Охотник прискакал с намерением завалить лань, а та изворачивается и бегает по двору! Так: вот удобный диван: за-ава-а-аливаем…
– Погоди-погоди! – вскричала она. – А ситцевый балдахин в спальне, ты ж не видел! – Вырвалась, помчалась по деревянной лестнице на второй этаж, крикнула оттуда: – Ты просто рухнешь!
Он взбежал за ней следом, налетел, зажал под мышкой ее голову и – рухнул, заволакивая лань под ситцевый балдахин…
Проснулись только под вечер, не слышали, как вошла в дом и сновала по кухне, расставляя судки с едой, послушница из монастыря: матушка Августа считала своим долгом подкармливать девочку Этингера.
Солнце еще перебирало оборки балдахина – голубого, с черными провансальскими маслинами, –
Проснулись, но все валялись, то и дело напоминая друг другу блаженно-тягучими, на зевках, голосами, что надо спуститься, поставить на газ чайник, приготовить что-нибудь пожрать… Часа через полтора Леон намеревался выехать в Париж. Медленный прозрачный разговор, не имеющий отношения к их страшному и мутному:
– А по-французски «крестьяне» – это «пейзане», да?
– Сейчас их так редко называют, только в смысле «деревенщина». Сейчас говорят «земледелец», agriculteur. Произносится приблизительно так: «агрикюльтёр».
– Покажи еще раз! – приказала она, обеими ладонями поворачивая к себе его лицо.
– Аг-ри-кю-уль-тёр… – он преувеличенно артикулировал, гримасничая, пытаясь дотянуться губами до ее лица. – Постой, а Желтухин-то где?
– Опомнился. Вот цена твоей любви. Желтухин теперь живет в трапезной. Поклонниками обзавелся! Его лично матушка Августа кормит. И, главное…
– Что это играет? – вдруг спросил Леон.
– Наверное, радио. Знаешь, я в кухне отыскала настоящее старое радио, явно по такому «агри-кюльтёры» слушали передачи во время войны. И оно действует: я ладонью слушала… Там такая смешная ручка-рулетик и дли-инная линейка станций. Видимо, прикрутила не до конца. А может, девушка-послушница включила. А что, ты?..
– Подожди! – Он перехватил и сжал ее ладонь.
Пел Андреа Бочелли… Разумеется, Леон сразу узнал этот голос, один из самых красивых голосов в мире – благородно-чувственный тенор, глубокий и мягкий в нижнем регистре:
Lo strano gioco del destinoA Portofno m’ha preso il cuorNel dolce incanto del mattinoIl mare ti ha portato a me… [11]«И, между прочим, у нас там симпатичное общество собирается, – произнес в памяти голос Николь. – Где-где – в Портофино! Ну-у-у… ты уже забыл, я тебе вчера рассказывала? Love in Portofno…»
Популярная когда-то песенка «Love in Portofno» раскачивала мелодию, как лодку, ритмично лилась и лилась, обволакивая нездешними мечтами старый бургундский дом.
11
Здесь и далее перевод М. Бородицкой.
«…Можно прекрасно время провести: образованные люди, коллекционеры, умницы – всё наши соседи и всё наши клиенты… Кстати, и россияне есть, так что скучно тебе не будет…»
Леон рывком сел на кровати. Сердце колотилось о ребра, раскачивая не только тело, но и кровать, и весь дом.
Айя села рядом, нежно и сильно провела ладонью по его голой согнутой спине – от затылка до ягодиц. Молча прижалась щекой к плечу. Он даже головы не повернул.
Так вот оно: укрытая среди скал курортная деревушка Портофино. Маленькая удобная марина, уютная пьяцца, пустынная (не сезон) набережная…