Русская канарейка. Желтухин

Рубина Дина Ильинична

О том, что появился у нее новый знакомый, Зинка рассказала сразу: студент медина, откуда-то с Востока, то ли из Ирака, то ли из Ирана, да какая разница… заграница! Чернявенький такой, симпатичный, с пронзительными глазами, по-русски только плохо говорит, но смотрит так, что кровь закипает – ах, как жгуче он на нее смотрит – не насмотрится! Владка хмыкала, сидя на лавке, ногу намыливала по всей длине.

В следующую помывку уже выяснилось, что «свершилось»: Зинка сошлась с чернявеньким – не то Махмудом, не то Мухаммедом, кто там в их именах разберется – короче, «Муха». И Зинкина любовь взметнулась

яростным пламенем. Объясняла она эту бешеную любовь так:

– У Петьки – во! – показывала полруки до локтя, – и ничего! А у Мухи – во… – показывала полпальца, – а он им чудеса творит!..

Владка намыливалась, восхищенно качая головой, полностью, само собой, Зинкин выбор одобряя.

Месяца через два Петька был изгнан, сын отвезен в деревню к родителям, а в комнате у Зинки, в полуподвале под акушерской началась какая-то беспрерывная гульба с друзьями и сокурсниками новоявленного «Мухи».

– Ну, шо ты никогда не заглянешь? – спрашивала Зинка в бане. – У нас весело.

Она с каждым разом расцветала все ярче, еще чуток поправилась, и когда наклонялась над шайкой, ее тяжелые груди колыхались, и разгибалась она не сразу, что казалось естественным – трудно такую тяжесть великолепную поднять.

Ну, Владка и пошла в тот же вечер. А чего не пойти?

Компания, честно говоря, подобралась неказистая. Владка любила выразительную речь, ценила остряков и умниц, сама умела занять собой кого хошь, упивалась собственной застольной ролью. А тут публика толклась колченогая в смысле речевых достоинств. Оно и понятно: у большинства присутствующих русский был совсем убогим, да и у других особыми достоинствами не отличался.

Словом, недели две Владка там поблистала, попела песенок, припав к грифу гитары глубоким вырезом фасона «сэрцэ на двор», порассказала легион анекдотов и, заскучав, решила, что Зинка, пожалуй, лучше всего смотрится с банной шайкой в руках. Баста! Нечего бисер перед свиньями метать.

Поначалу она даже не заметила, что вокруг нее вертится такой же чернявенький, как Зинкин «Муха», и тоже – маленький, даже, можно сказать, миниатюрный, с красивыми черными глазами… ах, да много их крутилось вокруг нее – цветной вихрь, как их всех разглядишь?

Но на третий вечер он осмелел, подошел к ней и старательно проговорил:

– Ти красыви, как пэри в снэ.

– Выучил, молодец! – отозвалась Владка через плечо. – Давай, учи дальше, пэри!

И он стал учить! И, видимо, много слов в день заучивал, правда, без всякой связи их в предложениях. Но не особо этим огорчался, просто шпарил прекрасные эпитеты нежно-умоляющим голосом. И она сменила ракурс: повернулась к нему лицом. («Он пал поверженным!» – это уже потом Владка объясняла, то ли кому-то из подружек, то ли Стеше, то ли даже сыну – когда, лет тридцать спустя, вынуждена была с ним, с бешеным, объясняться на предмет зарождения его жизни.)

Она увидела, что обожатель ее – очень даже симпатичный, чистенький, хорошо одетый паренек с учтивыми манерами. Руки не распускает, не нахальничает, место свое отсталое понимает. Пригласил на танцы. Отчего не потанцевать?

Она назначила ему встречу в парке Ильича, там, где в начале каштановой аллеи посреди большой

квадратной клумбы, засаженной цветками табака и львиным зевом, громоздился памятникленина – привычный, как небо и звезды.

В парке Ильича была неплохая танцплощадка, по вечерам там гремела музыка, работали аттракционы – подсознательно Владка помещала своего воздыхателя где-то в области проката настольных игр, педальных машинок и лошадок.

Опоздала она, как обычно, чуть не на час, но ухажер стоял и ждал, как заблудившийся ягненок, маленький на фоне памятника. Совсем какой-то недомерок.

Когда она подошла, снисходительно сияя зелеными глазами, в цветастой распашонке и зеленой юбкесолнце, он кротко спросил:

– Пачему ти нэ пришел ви сэмь часов, я готовил свой сэрце к семь…

И вот тогда ей стало его «ужасно ща-а-алко» – он был здесь таким чужим, потерянным, робким. И он готовил свое сердце к семи, бедняга, и стоял здесь, держа это самое чужое ей сердце в полной готовности. К чему, спрашивается?

– Ладно, – сказала она и рукой махнула. – Черт с ними, с танцами. Пойдем к морю, что ли. Погуляем.

…Как странно, что самый романтический эпизод Владкиной жизни – да что там! единственный, скажем прямо, эпизод подобного рода – не оставит на этих страницах ровным счетом никакого достойного описания. И чего там описывать: девушка не испытывала к внезапному избраннику никаких бурных чувств и уж точно никакого могучего влечения – того, что сметает на своем пути и так далее, – что могло бы послужить нам хоть каким-то подспорьем в объяснении этого идиотского, прямо скажем, ее поступка. Тут и досада, и злость разбирают: ну, мыслимое ли дело, чтобы главный герой романа был зачат так походя, так несерьезно – мимоходом, с кондачка, с шальной башки?!

Просто Владка была ужасно любопытна и деятельна, и любопытство ее давно подогревали Зинкины россказни. Так что по пути на берег, где уже было темно, и (давайте-ка торопливо включим соответствующее освещение) одна лишь луна озаряла змеящуюся кромку пенного, голубого в ночи прибоя, а в углублениях меж «скалками» зияли черные провалы и пахло нагретым песком и морской галькой, – прямо по пути в ее кудрявую голову пришла забавная мысль проверить наконец все эти истории. А что? Просто проверить. Ей не терпелось расстегнуть своему робкому спутнику штаны и поинтересоваться, что за такие чудеса эти «чернявенькие» вытворяют «во такусеньким» – тем более что до сих пор никакусенького в деле не видала.

В темноте она не увидала и не поняла ничего: все произошло так коряво и быстро, что можно было вообще усомниться в произошедшем. «Я так и знала, – подумала она мельком, – что все это глупости и размазня…»

И никаких чудес, разумеется, не обнаружила, кроме чугунного сердцебиения подопытного кролика – бешеного сердцебиения, ощутимого даже сквозь его синтетическую рубашку. Это действительно показалось ей чудом: его сердце грохотало так, что под Владкой, над нею и вокруг нее раскачивались берег, луна и прибой…