Русская красавица. Кабаре
Шрифт:
– Пустят, пустят! – бормочет Рина, не замечая моих разглядываний. – Мы им сейчас пригласительными бумажками и московским акцентом под нос тыкать начнём, они нас сразу зауважают!
Охранник всё ещё старательно изображает предмет мебели. Лицо не выражает никаких эмоций, а поза демонстрирует беззаветную любовь к отечеству.
– Таких бы – Мавзолей охранять! – даже не стараясь понизить голос, комментирует Ринка и продолжает, – Впрочем, чем хуже? Помнишь Фрэкен Бок? Ну, ту, которая из Карлсона. Ее Рина Зеленая озвучивала и собственногубно придумала ей реплику: «По телевизору показывают всяких жуликов! Чем я хуже!» Так и тут – чем мы хуже Ленина? Пусть такие молодцы нас охраняют, а не его!
Смешная… Я даже не поправляю. Не говорю,
– Не собственногубно, а собственноголовно. Это только ты у нас все губами придумываешь, – замечаю с ехидцей. – А Рина Зеленая думала головой!
Ринка предъявляет давно надаренные ей Димкой флаера, и нас пропускают вниз. Состояние крайнего офигения сменяется раздражением.
– Нет! Это слишком даже для покойника! Не предупредить нас, чтоб одели вечерние платья!!!
Идём /как по передовой/под прицелом тысячи глаз/ только не /босиком по воде/, а обутые и к стойке бара. Спрашиваем хозяйку. Ожидаем. Тут стоит заметить, что в моём воображении Мадам всегда была роскошной амазонкой, ясновидящей, чуть ли не по воздуху выплывающей к клиенту… А увидели мы…
– Ты не слушаешь? – Рина сердится, нервно закуривая. Программу мы обе игнорируем.
– Не слушаю, – врать не хочется. – Точнее не желаю слушать. Рин, нам всего полчаса еще надо продержаться. Не накручивай себя, забудь обо всех предчувствиях. – ослабление ее воли придает мне силы, и я давлю, настойчиво и уверенно. – Раз пришли, раз попросили, нужно теперь выдержать. Ну, вспомни, как мы долго решали, пойти или нет? Вспомни, все наши доводы… Слушай, а расскажи-ка лучше что-нибудь из газет… Надо же нам о чем-то разговаривать.
Ринкина потребность в желтой прессе всегда забавляла. Что бы она ни вычитала, какой бы бред ни нашла – все время рвалась пересказать. Мы с Димкой хохотали и отмахивались. Ринка обижалась и отправлялась в соседние купе за слушателями. Сейчас, вспомнив какую-то очередную историю, она, конечно, не удержится от пересказа и забудет о предчувствиях.
– Кстати, да! – победоносно заявляет Рина. – Я вот тут совсем недавно вычитала в одной газете… Поразительное совпадение. В общем, московские студенточки одни решили как-то подработать в подобном этому приват-клубе…
– Ринка, не надо! – хмурюсь я. – Никаких аналогий. Расскажи о чем-нибудь отвлеченном…
– Ну что я могу поделать, если именно это вспоминается? – обижается Рина. – Ну, не совсем в такой клуб. В Москве там пожестче было. Например, юные девы изображали из себя предметы мебели: кто-то работал вешалкой, кто-то столиком, кто-то подставкой под пепельницу… Короче, на их голые задницы и выгнутые спины выкладывали рахат и прочий лукум… Эротично, конечно, но как-то уж совсем унизительно.
Ринка вошла в привычную стезю пересказывания статей, а я напряженно следила за часами. До визита к Мадам оставалось двадцать пять минут. Долго….
– Представляешь, – продолжает Ринка, – Один тип как-то затушил сигарету о ягодицу своего «стола», и его даже не исключили из членов клуба! Одна мадам-домохозяйка – о ней тоже говорилось в статье – за ночной жизнью Москвы совсем не следила, а следила исключительно за тем, чтоб дети вовремя высаживались на горшки. Но как-то муж ее зачастил в этот полусадистский клубец, и «доброжелатели» ей донесли. – Ринка озирается вокруг, и понижает голос. Нет, ну явно у нее паранойя! Похоже, опасается подслушиваний… – Так вот… – продолжат моя параноичка, – Вместо битья посуды и истерик, дамочка решила побывать в этом клубе сама. И подругу сдуру подбила на такое приключение. Запудрив мозги всем знакомым, барышни умудрились разыскать концы и вычислить клуб. Любопытство, оно ж хуже татарина… В клубе барышни умудрились познакомиться с хозяйкой и отказаться от дорожки кокаина, ею предложенной.
– Хватит! – стукаю ладонью по столу я. – Не накручивай ты себя! Те женщины, те женщины! – передразниваю и скептически кривляюсь, пытаясь отвратить Ринкину панику. – Будут знать, как отделятся от коллектива! Или это ты к тому, что, если нам будут предлагать какую-нибудь дрянь, надо принимать не задумываясь? Ну, чтоб с хозяйкой не поругаться… – смеюсь, что есть мочи.– Не переживай, примем. А можем и не принять… Чем мы хуже Вертинского? Тот умудрялся отказываться от кокаиновых угощений, никого при этом не обижая…
Ринка доставала весь поезд пересказами статей желтой прессы, я – биографиями людей серебряного века. Длительное пребывание в замкнутом коллективе, помноженное на наличие свободного времени, вытащило из каждого из нас любимые темы и успело сделать эти темы ненавистными остальным.
– Впрочем, тебе это не интересно. – обрываю сама себя.
– Это почему это?! – ощетинивается Ринка, – Сейчас что угодно интересно. Ты рассказывай, рассказывай. Нам еще двадцать минут о чем-то проболтать нужно.
Оказывается, она тоже все понимает, и также напряженно следит за часами. Покорно принимаюсь за Александра Николаевича… На этот раз вслух.
Легендарный генерал Слащов, уже поверженный, разжалованный, но не перегоревший, оказавшись в двадцатом году в Константинополе, частенько захаживал в «Чёрную розу». Вечно со своим лихим ординарцем-подругой и с кокаином про запас.
Подруга – женщина отчаянная, дважды тяжелораненая, но в тыловые чистюли не записавшаяся, несколько раз в боях своему генералу жизнь спасавшая – в мирной жизни чувствовала себя неуверенно. Одевалась блекло, смотрела робко, невыразительно. Оживала, лишь, когда пел Вертинский. Тянулась, тонкостаная, к очередной сигарете, нервно затягивалась, полыхала прославленными своими глазищами, а однажды даже бокал раздавила вдребезги, резко сжав пальцы от накатившего напряжения. Пробирали песни Вертинского, до самых сокровенных мечтаний добирались и обнажали безжалостно всю их нынешнюю несбыточность и бесполезность. Где уж тут остаться, как хотелось, «девочкой с привычками, девочкой с капризами», когда за спиной – три года походной жизни и горы трупов. Как суметь после всего этого ужаса отмыться, где силы взять, чтобы жить дальше? России, за которую бились, больше нет, а чужая земля жжет ступни бессмысленностью твоего на ней пребывания…
Слащов слушал по-другому. То тягостно мрачно, принимая на свое сердце вину за всеобщую российскую обездоленность. То шумно – радовался, как цыганам, черпал в песнях мощь и уверенность, что будет еще, будет просвет… Безумно аплодировал и щедро одаривал «Русского Пьеро» – всем, в том числе и кокаином… Дары Вертинский принимал, а все «угощения» отдавал своим небезгрешным помощникам. Говорят, в «Чёрной розе» даже работал специальный человек, обязанный в любой момент «поддержать компанию» именитых гостей вместо звёзд. Причём Вертинский умудрялся проделать эту подмену весьма элегантно: «Друг мой, подойдите! – подзывал он помощника, – У генерала сегодня есть для нас нечто неописуемое, не могу не разделить с вами удовольствие…» Перекинувшись парой фраз за столом, Александр Николаевич всякий раз внезапно испарялся, не прикоснувшись к угощениям, а Слащов был уверен, что Вертинский участвует в его кокаиниаде. «Вы – великий артист!» – говорил генерал, – «А это», – он подразумевал очередную понюшку, – «Сделало вас ещё пронзительнее. До самой смерти не забуду, как вы исполняли сегодня»…