Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Веронин Тимофей

На сельском кладбище явилась ты недаром,О гений сладостный земли моей родной!Хоть радугой мечты, хоть юной страсти жаромПленяла после ты, – но первым лучшим даромОстанется та грусть, что на кладбище старомТебе навеял Бог осеннею порой [103] .

«Сельское кладбище» было, как уже упоминалось, переводом, но вся ткань текста пронизана личным задушевным чувством Жуковского. Он избирает для перевода те произведения, в которых слышит нечто глубоко созвучное его внутреннему миру. Неслучайным в этом смысле оказывается и содержащееся в элегии невольное поэтическое прозрение о будущей смерти друга.

103

Жуковский в воспоминаниях современников. С. 550.

Остальные важнейшие

элегии Жуковского были произведениями оригинальными. Это в первую очередь «Вечер», «Славянка», «На кончину ее величества королевы Вертимбергской». Как и в «Сельском кладбище», в первых двух стихотворениях центральное место занимает описание природы. Впервые в русской поэзии природа оказывается предметом столь детального изображения.

Но не сам по себе пейзаж интересует Жуковского, изображаемая поэтом природа связана с внутренним миром героя. Гуковский в работе «Пушкин и русские романтики» подробно разбирает особенности поэтического языка этих элегий, указывая особенно на используемые поэтом эпитеты. Исследователь приводит, например, такую строчку из элегии «Вечер»: «О тихое небес задумчивых светило!» – и говорит, что оба эпитета – «тихий» и «задумчивый» передают не столько объективную картину небес и луны, сколько субъективное их восприятие [104] . Описание природы отражает внутренний мир лирического героя, его настроение, духовное состояние, и в то же время он воспринимает природу как одухотворенное существо, и эпитеты, подобные вышеприведенным, отражают ее сокровенную внутреннюю жизнь. Природа вступает с поэтом в таинственную беседу. Так, описывая березовую рощу в элегии «Славянка», Жуковский пишет:

104

См.: Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. С. 65.

Вхожу с волнением под их священный кров;Мой слух в сей тишине приветный голос слышит,Как бы эфирное там веет меж листов;Как бы невидимое дышит;Как бы сокрытая под юных древ корой,С сей очарованной мешаясь тишиною,Душа незримая подъемлет голос свойС моей беседовать душою [105] .

Общение с природой выводит лирического героя элегий Жуковского из обыденной обстановки, устремляет его сердце к сокровенной тайне мирозданья. В стихотворении «Невыразимое» поэт говорит о блестящей красоте природы, которую можно описать словами, но которой она совершенно не исчерпывается. Есть нечто соединенное с этой красотой, но неопределимое, невыразимое. Оно-то и составляет главную ценность в созерцании природы. Уловить это невыразимое, услышать в земной природе зов к небу, к неземному, горнему миру, увидеть в ней таинственное присутствие Творца – вот истинное наслаждение для созерцателя:

105

Жуковский. I. С. 201.

Сия сходящая святыня с вышины,Сие присутствие Создателя в созданье —Какой для них язык?.. Горе душа летит,Все необъятное в единый вздох теснится,И лишь молчание понятно говорит [106] .

Таким образом, природа у Жуковского имеет два аспекта. Во-первых, она одушевлена, во-вторых, она являет благоговейному созерцателю своего Творца. Но эта двойственность не есть ли на самом деле единое переживание софийности природы, ее духовной сущности? Ведь живой Бог не может являть Себя через неживое. Его присутствие потому и возможно в созданье, что у сотворенной природы есть душа, способная принимать божественное воздействие.

106

Жуковский. I. С. 236.

Особое место среди элегий Жуковского занимает стихотворение «На кончину ее величества королевы Вертимбергской». Несмотря на столь пышный иностранный титул, эта королева была сестрой русского императора Александра Первого Екатериной Павловной, которая сыграла определенную роль в истории русской словесности, вдохновив в 1811 году Карамзина на написание «Записки о древней и новой России». Вскоре после этого она вышла замуж за немецкого принца, потом стала королевой, но уже в 1818 году внезапно скончалась. Элегия эта обращена к матери почившей – царице Марии Федоровне, ко двору которой был близок в это время Жуковский.

Смерть Екатерины Павловны дала повод поэту высказать его заветные мысли о значении страданий и смерти. Миросозерцание, выраженное в элегии, сопровождало Жуковского от первых лет юности до последних минут жизни. Все стихотворение пронизано ясной верой в бессмертие души, в грядущую вечную жизнь. «Земная жизнь небесного наследник», «земная сторона» – это только «вход в отеческий дом» [107] , путь к вечности. И страдание, несчастье – это те средства, с помощью которых Провидение ведет человека к бессмертию. «Несчастье нам учитель, а не враг», –

утверждает поэт. Печальные события в жизни человека разрушают его привязанность к земным вещам, с течением жизни он все яснее убеждается в шаткости всего здешнего, скорбь заставляет его обратиться к небу, – вот нехитрая, но мудрая философия, выраженная в этой элегии. Отношения между жизнью и смертью изображаются в стихотворении через литургический образ.

107

Там же. С. 243.

Мы все стоим у таинственных врат,Опущена завеса Провиденья,Но проникать ее дерзает взгляд.За нею скрыт предел соединенья,Из-за нее, мы слышим, говорят:«Мужайтеся; душою не скорбите!С надеждою и верой приступите!» [108]

Смысл этой метафоры в том, что, как во время литургии после освящения Даров верующие стоят перед опущенной завесой царских врат, очами веры созерцая незримое присутствие на престоле Спасителя в Его Святых Дарах, так и на протяжении всей жизни люди находятся перед завесой смерти, за которой скрыта неизреченная тайна вечности.

108

Жуковский. I. С. 244.

Жуковский, в отличие от своего друга Батюшкова, не считал возможным выражать в стихах «историю страстей», «заботы, суеты», но все равно его элегии становятся «журналом поэта», исповедью его сердца. Изображая в элегиях свой подлинный внутренний опыт, Жуковский вырабатывал особый философско-поэтический язык, в котором раздумье смешано с живым чувством, сложные метафоры – с задушевно-личной интонацией, обращенной к другу-собеседнику.

Конечно, элегии не были доступны широкому кругу читателей. Они писались «для немногих», как назывался небольшой сборник Жуковского начала 1820-х годов. Настоящую славу принесли поэту баллады. Не случайно Батюшков величает его в стихотворении «Мои пенаты» «балладник мой», а члены шуточного литературного содружества «Арзамас» взяли себе в качестве псевдонимов названия баллад Жуковского. Почти все баллады являлись переводами, причем избранные поэтом авторы писали в духе предромантизма или уже непосредственно романтизма. Это были Шиллер, Гете, Вальтер Скотт, Саути, Уланд и другие. Таким образом, через баллады Жуковского в русскую культуру начал активно проникать романтический дискурс, одной из сторон которого является интерес к средневековой легенде, к мрачному, таинственному колориту потустороннего.

Самой знаменитой, ставшей хрестоматийной балладой Жуковского является «Светлана». Это вольный перевод баллады «Ленора» немецкого стихотворца Бюргера, причем к данному произведению наш поэт обращался три раза. В первый раз, в 1808 году, он пишет «Людмилу», в течение нескольких последующих лет он работает над «Светланой» и, наконец, в 1831 году создает «Ленору», которая является наиболее точным переводом оригинала. Благодаря последнему варианту мы имеем простейшую возможность увидеть пути переработки материала в лучшем из трех произведений – «Светлане». Жуковский придает сюжету национальный характер, изображает сцену русского гадания, переносит действие на русскую почву и вносит в сам текст фольклорные элементы. Для словесности того времени это было серьезным новаторством, которое пришлось по вкусу читателю. Существенно меняет Жуковский и образ главной героини. Если у Бюргера Ленора ропщет на Бога и в ответ на ропот и сомнения ей посылается наказание, то в балладе нашего поэта ропота нет. Героиня просто скорбит о милом и рвется к нему душой, и ее больное сознание порождает страшный сон, который заканчивается радостной явью – возвращением любимого к Светлане. Главное настроение баллады – это провиденциальный оптимизм, вера в благое Провидение, которое ведет судьбу человека к светлому концу.

Лучший друг нам в жизни сейВера в Провиденье.Благ Зиждителя закон:Здесь несчастье – лживый сон,Счастье – пробужденье [109] —

так пишет Жуковский в конце баллады, веря в конечную победу божественной благости. И если у Бюргера Бог – это строгая казнящая сила, то у нашего поэта это милующий и берегущий Свое творение Отец.

Баллады Жуковского тесно связаны с его элегиями тем, что заимствованный сюжет играет в них не первостепенную роль, самое важное здесь – это то настроение, чувство, отношение к жизни, которое передается не столько через внешнюю коллизию, сколько через словесную ткань, образность и ритм. «Суть баллад Жуковского как произведений оригинальных, – пишет тот же Гуковский, – …в разлитой в них мечтательности, в создании особого мира фантастики чувств и настроений, мира, в котором поэт вовсе не подчинен логике действительного, а творит в своей мечте свой свободный круг поэтических фикций, свободно выражающих настроение» [110] .

109

Жуковский. I. С. 71.

110

Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. С. 70.