Русская мать
Шрифт:
– Чепуха.
– Да, сыночка, все - чепуха. И что мать умирает - тоже чепуха. Обычное дело! Я же говорю, увидел бы отец - второй раз умер бы. И третий, и пятый, и десятый. Потому что ты и есть его убийца.
– Не мучай сама себя.
– Отец - святой человек.
– Святой, потому что ты скучаешь.
– А скучаю, потому что ты не смог заменить его.
– Я стараюсь.
– Стараешься обидеть! Отец был добрый.
– Ты забыла, как он злился?
– Захотела - и забыла.
– Очень удобно: хочу - помню, не хочу - не помню.
– Так с матерью не говорят.
–
– Твой отец - святой.
– Ну, пожалуйста, тверди на здоровье. Твори себе кумира, если тебе от этого легче.
– Боже, какой ты равнодушный!
– Просто не вижу необходимости обожествлять человека. Скажи еще, что он гениальный поэт, не хуже Расина и Гете.
– Не богохульствуй.
– Логика у тебя железная. Поздравляю.
– С тобой невозможно ни о чем говорить.
– По-твоему, говорить - это нести чушь.
– Откуда ты знаешь, может, через двести лет его будут читать, а тебя забудут.
– Забудут и меня, и его, и даже тебя.
– Хочешь сказать, что мне незачем жить?
– Прости. Забыл, что с тобой нельзя на равных.
– Ты же первый кричишь, что равенство - чушь.
– Но не с матерью же.
– Ты уверен, что мои деньги целы?
– Твои деньги в банке. Можешь проверить в любой момент.
– Я не ты, я тебя не проверяю.
– Ты же говоришь, что я вор.
– Если вор, то только с моего разрешения.
– Да не трогаю я твои гроши.
– Твой отец всю жизнь работал, чтобы оставить мне эти гроши. Если бы я понадеялась на тебя, то теперь умерла бы с голоду.
– Думаешь, это очень приятно - все, что ты говоришь?
– Говорю, как думаю.
– Машина уже ждет.
– А ты так ничего и не решил. Может, снимешь у меня со счета деньги на отдых?
– Без твоей подписи нельзя.
– Хочешь, укради немножко. Так, чтоб не очень заметно. У матери своровать не грех.
Мать простит.
– Мне не нравятся твои выражения.
– Подумаешь, умник! Начитался, а знаешь все только по верхам.
– Тебе непременно надо довести меня. И непременно за что-то простить. У тебя прекрасная роль.
– Ты меня плохо знаешь. У меня сердце огромное, как океан.
– Сам себя не похвалишь, никто не похвалит. Ну вот, подбородок дрожит. Сейчас заревешь.
Напрасно, не поможет.
– Господь да простит тебя!
– Не кривляйся. Ты же не веришь в Бога.
– И потому иногда страдаю. Вообще-то иногда я молюсь... молитва помогает.
– Как снотворное.
– Ты такой же Фома неверующий, как и твой отец.
– По крайней мере, тут мы с ним похожи.
– Не клевещи на него. Он настоящий поэт.
– Почти как настоящий.
– Во всяком случае, его я стихи понимаю.
– А мои - нет. Да ты уже двадцать лет моих книг не открываешь.
– Они, как вообще все теперь, тяжелые, непонятные и неприятные.
– Я не могу жить вне времени и пространства.
– Ты нарочно пишешь так, чтобы я не поняла.
– Конечно, нарочно.
– А у меня, к сожалению, не получается.
– Что не получается?
– Сам знаешь что.
– Не знаю.
– Умереть. Умереть - уметь надо. Вот и приходится жить, дожидаться смерти.
–
– А какие у меня еще могут быть мысли! Вчера вечером выпила две лишние таблетки. Но меня просто вырвало.
– Хозяйка сказала, что это несварение.
– Это самоубийство.
– Тогда это глупость.
– Твоя мать вообще дура. Ты даже не просишь меня больше так не делать!
– Прошу.
– Так не просят. Говоришь, а сам через пять минут полетишь на всех парах и пошлешь свою бедную мать к черту.
– Я вернусь самое позднее через неделю.
– Ты всегда так говоришь. А потом никогда не приезжаешь. Для тебя эти приезды - тяжкий крест. Ты устаешь еще больше меня.
– Ты будешь хорошо себя вести, ладно?
– Хорошо себя вести и радоваться своей убогой жизни. И ждать тебя. Да, совсем забыла. Тот желтый пакетик, на камине, дай-ка его сюда. Не ты один даришь подарки. Я тоже. Это портсигар из крокодиловой кожи. Тебе на день рождения.
– Потрясающий... У меня день рождения через полгода. Зачем ты потратилась?
– Через полгода, ну и что? Через полгода меня уже не будет на свете. Вот и хочу поздравить заранее.
– Ты еще повоюешь.
– И потанцую с кавалерами! Ну, нравится хоть немножко?
– Очень нравится. Очень!
– Ладно, там твой приятель сидит в машине. Езжай. Не целуй меня, а то получится, что из корысти.
– Мама, спасибо.
– Скажи своей женушке, что она ведьма. Скажешь?
– Скажу, мама.
Брюссель, осень 1925
Ты вбежала в родительскую гостиную. На тебе было длинное коричневое платье. Полтора года назад в Болгарии ты коричневый цвет терпеть не могла. Ты немного пополнела, и это тебе очень шло. Волосы твои, прежде короткие, отросли до плеч. Секунду ты, похоже, колебалась: кого поцеловать первым? Отца, мать или сына? Раскинула руки, рванулась грудью вперед, но осталась на месте, словно остолбенела от переполнявших чувств. Тогда мать подошла к тебе, и вы с плачем обнялись. Ты снова заколебалась: отец или сын? Я отстранился - как бы скромно давая понять, что уважение к старшим превыше всего. Ты поцеловала отца горячо, но сосредоточенно-сдержанно. Никаких, следовательно, сомнений: мать для тебя превыше всего, и пусть все это видят. Я отступил на шаг: счастлив, что ты рядом, но не верю, что и правда рядом, потому что за время долгой разлуки совсем отвык от тебя. Я растерялся и молчал. Ты подошла ко мне не сразу. Осмотрела меня, разразилась восклицаниями с рыданиями вперемежку, восхитилась моим ростом и видом: вырос на целую голову и щечки - кровь с молоком. Я хотел подбежать прижаться к тебе, но ты отвернулась, подошла к матери, и снова поцелуи. "Спасибо, спасибо, спасибо", - твердишь ты шепотом, быстро, прерывисто. Затем к отцу - распрямилась, крепко жмешь ему руку: первым делом благодарность. Прошло уже минуты три. Наконец ты расслабилась, мелким шажком подошла ко мне, опустилась на колени, чтобы головой к голове. Молчишь и медленно-медленно гладишь мне волосы, лоб, нос, плечи. Дед с бабкой засуетились у стола с огромным заварочным чайником и пучками цветочков, маков и васильков, у каждой тарелки. Отец, стоявший молча, роняет дежурные любезности.