Русская новелла начала xx века
Шрифт:
— Не лгать! — завопил он. — Слышишь? Все — кроме лжи! Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлец!.. Ох!
Он бросил растерянный взгляд, ища стула, направился было к нему, но вдруг, совсем неожиданно, сел на пол и, всхлипнув, как ребенок, закрыл лицо руками. Марья Николаевна глядела на него мрачно: ей не было его жаль — у нее ныло ушибленное плечо… Гневное негодование Василия Ивановича было слишком правдиво, чтобы спорить с ним, но Марья Николаевна была так возбуждена, что охотно
— Маня, ты вольна в своих чувствах, конечно, и можешь думать обо мне, как хочешь. Но я все-таки полагаю, что не имею права расстаться с тобою, не передав тебе одного дела. Моя жена наконец согласилась… дает мне развод. Хочешь ты…
— Ни за что! — перебила она его резко. — Ни за что! Вы мне ужасны и… противны! Не желайте меня в жены! Вы бы имели во мне врага везде — в обществе, в делах, в кухне, в спальне…
— С врагами мирятся, Маня!
— Может быть, но я не могу.
Она несколько смягчилась и заговорила спокойнее:
— Послушайте! Я не знаю, как это случилось, что я почувствовала к вам такое отвращение, по я не могу. Вся моя гордость кипит уже оттого, что я принадлежала вам, а вы хотите, чтобы я была вашей женою! Да меня замучит одно сознание ваших прав на меня, необходимость носить вашу фамилию… Я бы с наслаждением сорвала с себя кожу там, где вы целовали и обнимали меня, а вы хотите, чтобы я жила с вами!
— Тогда толковать нечего! Но откуда это? Откуда?.. Послушай… послушайте, Маня, уверены ли вы, что вы вполне здоровы?
Марья Николаевна покраснела. Мысль, что ее настроение не совсем нормально, приходила ей самой в голову еще в Одессе, и однажды она без утайки рассказала свое состояние местной медицинской знаменитости, явившись к почтенному эскулапу incognito, под чужим именем. Доктор с любопытством выслушал ее, пожал плечами, развел руками и сказал только:
— Бывает!
— Значит, я больна?
— Да, если только вы считаете, что были здоровы, когда влюбились…
— А если нет?
— Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны.
— Это не ответ, доктор!
— Что же я могу еще сказать вам? У вас вон родильная горячка была, да и роды — первые, поздние, трудные… Ведь это не шутки для организма, но буря, коренной перелом-с! Мало ли какие аффекты получаются у выздоравливающих!.. Вы же еще истеричны.
— Итак… это временное? — с испугом спросила Марья Николаевна.
— Все, что мы испытываем, временно, сударыня.
— Мне надо лечиться, следовательно?
— Лечиться никогда не лишнее…
— Ах, доктор, вы смеетесь надо мною!
— И не думаю, и не смею, но я, право, не знаю, что вам сказать. Вы теперь преисполнились отвращением к вашему супругу и полагаете, что больны…
— Нет,
— В таком случае что же мне прикажете делать? Остается поздравить вас с выздоровлением и посоветовать не заболевать вновь… то есть, попросту сказать, не влюбляться…
— Но ведь я связана с этим человеком, доктор! Он имеет права на меня!
— Ну-с, тут уж я решительно ничем помочь не могу: это вне компетенции моей науки…
— Сделайте так, чтоб это прошло!
— То есть лечить вас от здоровья и приворотный корень вам дать? Да его в аптеках не обретается. Вот что, сударыня, — последний вам сказ: отправляйтесь-ка вы к своему супругу и поступайте, как вам душа подскажет, как взглянется… Всего вероятнее, что вся эта история, когда нервы замолчат и улягутся, кончится и решится в самую желательную сторону… без всяких трагедий, разрывов и прочего… Ну, а если нет, если не стерпится и не слюбится, ваше дело, как поступить… Лекарствице от нервов я вам пропишу… Имею честь кланяться!..
Марье Николаевне показалось обидным, что ее состояние объясняют аффектом, движимым чисто физическими причинами. Как весьма многие, она резко разделяла свой физический и духовный мир и придавала влиянию тела на душу гораздо меньше значения, чем обратно. Ей стало и противно, и досадно, что ее отвращение к Иванову хотят лечить насильственной близостью к нему же.
Эта беседа с доктором вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не ответила Иванову.
Василий Иванович взял в руки свою шляпу и повертел ее в руках.
— Теперь последний вопрос, — сказал он, — где мой ребенок?
— Здесь, в Петербурге.
— Зачем вы привезли его сюда?
— Затем, что я его люблю и хочу иногда видать.
— Он у кормилицы?
— Да.
— Я могу его видеть?
Марья Николаевна задумалась.
— Я не смею отказывать вам в этом праве… вы отец. Но зачем? Я не уступлю вам его!
— Да? Вы так привязались к этому… плоду безумия и насилия? — горько упрекнул он.
— Да. Мне все равно, как он явился. Я выносила его. Я мать.
— Дайте же мне взглянуть на него.
Марья Николаевна пожала плечами.
— Хорошо. Пойдемте. Я пе успела еще найти квартиру для мамки. Она в меблированных комнатах.
— Сейчас идти?
— Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встречаться…
— Пусть будет по-вашему!
Четверть часа спустя они вошли в довольно приличные меблированные комнаты. Кормилка, уродливая баба с добрым и глупым лицом, дико оглядела Иванова и, по приказанию Марьи Николаевны, вышла. Ребенок, — здоровый, крепкий, как кирпич, толстый и красный, — лежал на подушках, сложенных на большом мягком кресле. Он спал крепко и с наслаждением, как умеют спать только грудные ребята.