Русская правда. Язычество – наш «золотой век»

Прозоров Лев Рудольфович

Судите сами – в западных хрониках говорится, что балтийские славяне-варяги «жреца почитают больше, чем короля», «король у них, по сравнению со жрецом, пользуется меньшим почтением». И в летописях сказано, что против волхвов в XI веке осмеливались выступить только князья да княжьи воеводы, и то – крещеные пришельцы с лесостепного юга (между тем, кстати, финнов никто особенно не боялся – да и с чего бояться собственную кормушку, основной источник дани?). До крещения же даже великий князь Вещий Олег покорно выслушивал грозные пророчества волхвов. Показательно, что из многих подробностей рассказа о его смерти, коим так любят находить «фольклорные параллели», якобы свидетельствующие о ложности летописного предания (будто фольклор не отражает действительность, будто описание какого-то события в фольклоре делает его невозможным), упускают одну, ни фольклорных, ни литературных подобий не имеющую, и оттого-то самую достоверную. Олег едет к волхвам, чтобы узнать, когда и как он умрет. Одд из скандинавской саги, с которым Олега чаще всего сравнивают, буквально отбивается от такого пророчества – и это и литературно, и чисто по-человечески гораздо достовернее и понятнее. Нигде в преданиях и сказках не встретишь человека, который всерьез захотел

бы узнать день своей смерти. Объяснить это можно лишь одним образом – Олег должен был узнать срок своей смерти у жрецов, ибо именно они определяли этот срок – а может быть, и вид смерти. Любопытно и упоминание в некоторых летописях о смерти братьев Рюрика, а иногда и его самого, от укуса змеи. Вкупе со смертью Олега это наводит на мысль о ритуале ухода утратившего свою божественную силу вождя – вроде тех, что описаны у Мэри Рено в романе «Тезей», и отразился в европейском предании о родовом роке знатных семей. А экспертами в вопросах ритуалов, рока и утраты вождем связи с Богами выступали, понятно, жрецы.

Далее, именно жрецы выбирали жертвы, в том числе человеческие, у балтийских славян. И именно волхвы в XI веке выбирают во время голода в Ростовской земле жертвы среди жен местной знати, «старой чади», тех, кого следует убить, дабы возвратить «гобино» – плодородие земли, удачу охотников. И никто из местной знати не пытается противиться этому, покорно приводя к жрецам сестер, жен, дочерей (только представить себе, ЧТО бы сделали с финном, явившимся к славянскому старейшине с предложением принести в жертву его сестру или жену!). Даже схваченные, связанные, едва живые от пыток, жрецы, похоже, продолжают внушать страх – княжеский воевода Янь приказывает родне принесенных в жертву мстить. Без приказа те не отваживаются поднять руку на пленных, связанных, истерзанных воеводскими палачами кудесников. Кстати, и сам воевода тоже не спешит казнить волхвов, предпочитая расправиться с ними чужими руками.

Наконец, когда в Новгороде появился волхв, «творяше ся аки Бог», то за ним поднялся весь город. Подчеркиваю, читатель, весь. А если непонятно, почему я делаю на этом такой упор, напомню, что политическая история Новгорода началась словами «и восста род на род; и не бысть в них правды», а заканчивается междоусобицей сторонников Литвы и Москвы, конец которой положил лишь приход Московского войска. Так что единодушие пошедших за волхвом новгородцев – это через сто без малого лет после кровавого крещения «огнем и мечом»! – само по себе беспримерно (и снова совершенно невероятно представить в роли всенародного вождя презренную «чухну белоглазую»). За епископа встал лишь пришлый князь, черниговец Глеб Святославич со своей южной, вполне возможно в основном тюркской, дружиной.

В «Сказании об основании града Ярославля» говорится, что слова волхва воспринимались как слова самого Волоса. А про другого волхва некие «невегласи»-невежды (так иногда называют русские книжники язычников-соотечественников) еще в XVII веке уверенно рассказывали, что тот «в Боги сел»! Кстати, что самое любопытное, с «Божественным» статусом волхвов «соглашались» и православные авторы – естественно, с существенной поправкой на свой взгляд на природу Языческих Божеств: «волсви – плотяные (воплощенные. – Л.П.) бесы суть».

Но и в славянской Прибалтике жрец, обращаясь к славянину, мог заявить: «Аз есмь твой Бог, аз есмь тот, кто облекает луг травою и растения листвой, в моей власти дать плоды нивам и деревьям, приплод стадам и все, что служит на пользу людям; все это я даю почитающим меня и отнимаю от отвращающихся меня».

Вот это и есть летописное – «творяше ся аки Бог» [32] .

Между тем Фрэзер передает слова современных ему индусов «Миром правят Боги, Богами – мантры, а мантрами – брамины, поэтому брамины – наши Боги». Тогда же в Индии говорили: «Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, кто прогневит брамина, не защитят даже Боги». Исследовательница кельтских друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников «всякий друид был Богом» (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из ирландских сказаний). Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси летописей и полабских славян к своим «знахарям», волхвам, жрецам полностью совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем более – божественных) качеств не приписывали. Еще бы – это же были свои, вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть больше других. Что до сообщений о «выборах» жрецов в городских святилищах балтийских славян (точнее, в торговом Волыне), то можно предположить, что, как и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рожденного в Пурпуре, у хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты это никак не противоречит.

32

Между прочим, сходство летописных русских волхвов с жрецами балтийских славян столь велико, что есть соблазн истолковать в этом смысле загадочный «доместиков двор» в Киеве времен Ольги. Дело в том, что доместиками зачастую латинские авторы называли жрецов балтийских славян. Почему русский летописец выбрал для киевского жреца латинское слово? Да потому же, почему называл язычников латинским по происхождению словом «поганые» (вместо греческого «этникои»), а инославных христиан – еретиками, а не гетеродоксами.

Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих сил, кроме власти, если жрецам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И прежде всего это касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде. Противники существования каст – и даже вообще четкого разделения труда в древнерусском обществе – любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый околопатриотиче-скими публицистами, о главном заступнике земли Русской: деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, в котором лежат

шишак, меч-кладенец и хрестоматийная «короткая кольчужка», в которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком или немецким псом-рыцарем. Вне родной для этого персонажа среды лакированных миниатюр под Палех это выглядит так: «Защиту родной земли от внешних врагов осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности». Такие выводы очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли. Как, интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать боевую форму (в качестве ликбеза – минимальная форма рукопашного бойца нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведенную без упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в нечерноземной «полосе рискованного земледелия», имея только этот источник не дохода даже – пропитания (ну и одежды заодно – про «лен-конопель» и все хлопоты, связанные с превращением этой травки в одежду – а другой нет и быть не может – не надо забывать).

Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про «Мужей Крови», непохожих на «ремесленников, в поте лица своего добывающих средства к существованию». И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его родней – когда паренек пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: «Укоризну творишь себе и роду своему!» Русская летопись полна примеров, разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь. В 1071 году у города Белоозеро двенадцать отроков – младших дружинников – во главе с княжеским воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал… походный поп. Пошедший «за волхва» Новгород – вот уж где, казалось бы, боевое искусство общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало вече! – вовсе не торопится атаковать князя с дружиной – единственную защиту епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно любуются столпившимся на том берегу ополчением – и обращаются в паническое повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины. Другой князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом Любечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, восклицает: «Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!», и рисует облик беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами, если тех не прогонит в степь княжья дружина. И совершенно не важно, какое конкретное юридическое наполнение вкладывалось в те дни в слово «смерд» – ученые сломали немало копий в этих спорах; любопытствующих отошлю к трудам Игоря Яковлевича Фроянова. В конце концов Мономах скорее всего и сам не очень придерживался юридической точности в своих выступлениях. Его современник, князь, как-то поименовал смердами население города Киева – и ничего. Суть выступления Владимира Всеволодовича в другом – пахарь, как бы он ни назывался, беззащитен без дружинника!

Да на что вообще могла понадобиться русским городам вся эта спесивая, буйная, агрессивная вольница дружинников, сегодня воюющая под одними знаменами, а завтра оказывающаяся под другими, желающая есть и пить с золота и указывающая зачастую князю, что и как делать, если бы ополчение было боеспособней или хотя бы при очевидном численном перевесе сравнимо в боеспособности со «сведомыми кметями»?!

Если уж летописи наших историков не убеждают – так отчего бы поборникам поголовного героизма «народа» не послушать глас народа – те самые былины, которые народ если и не создал, то сохранил?! Стоит «дружинушке хороброй» удалых святорусских богатырей покинуть Киев – и на горизонте появляются всевозможные полчища, и князь Владимир Красное Солнышко ударяется в панику – а ведь ушли-то только богатыри! Население Киева, те самые «чернедь-мужички», которых, как правило, собирается «повырубить» ворог, на месте. Чего проще – создавай из них могучее народное ополчение и бей очередное Идолище Поганое. Однако вместо этого и Владимир, и даже Илья пускаются на поиски дружинников-богатырей, не помышляя о боеспособности «простого народа». Может, радетелям «народности» стоит уважать их мнение – и мнение поколений самых что ни на есть народных певцов и сказителей, веками хранивших былины? Что до версии, по которой богатыри есть представители «вооруженного народа» – позвольте не обсуждать ее всерьез, читатель. Просто вспомните, что сказал Саксон (позднее в былинах это имя заменили на христианское Самсон), глава киевской богатырской дружины, покинувшей князя после бессудного заточения Ильи «во погреба во глубокие» тому же Илье, когда тот призвал его и прочих богатырей «постоять за веру, за отечество», вернуться в Киев, спасти стольный град от разорения ордами Калина царя:

Да не будем мы стоять за веру, за отечество…У него (Владимира. – А.П.) ведь есте многода князей-бояр,Кормит их и поит, да и жалует,Ничего нам нет от князя, от Владимира.

«Ничего нам нет от князя» – а стало быть, входи, враг, в стольный город, жги храмы, руби горожан… кто-то хочет сказать, что эти люди и впрямь ополченцы? Вооруженные представители «земли святорусской»? Или перед нами голос представителей воинской касты, которым нанес оскорбление местный правитель – и которые знают, что найдут себе радостный прием у любого вождя? Богатырь Дунай заявляет, что служил «семи королям во семи ордах». И он вовсе не исключение, вопреки Проппу. Исследователь возмущенно вопрошает, можно ли представить себе на месте Дуная Илью Муромца, но в былине про встречу Ильи с дочерью главный богатырь наших былин сам отвечает на этот вопрос: «А служил я у короля у Тальянского».

А вот когда киевские богатыри узнали, что в плен к Калину попал Илья (тот улучил возможность выпустить в сторону богатырской ставки стрелу) – тут-то киевское богатырство и взвилось. Нет, никакой «патриотической сознательности» в них не проснулось. Былина излагает все со средневековой откровенностью: «Мне от крестничка да любимого пришли подарки да нелюбимый». Ни слова о «земле Святорусской», граде Киеве, князе Владимире. Наш в беде! Наш в плену! Это важнее осажденного города, важнее жизней киевлян – наш в опасности!