Русская религиозная философия

Мень Александр

В это время Мережковский много ездил, и он не только умел рассказывать ярко о своих путешествиях подруге, а потом жене, — он умел это описывать. И, может быть, не самое лучшее, но прекрасное в его творчестве — это эссе, которые он потом объединил под общим названием «Вечные спутники». Он описывает свое посещение Греции, Парфенона. Его навсегда заворожила красота античной Греции: голубое небо, белые колонны, прекрасный, совершенный мир. Конечно, это был миф — миф, пришедший откуда-то из XVIII в. Но он жил этим мифом. И в то же время в нем никогда не угасал огонек христианской веры.

Как это соединить? В те же годы, когда начинается его совместная жизнь с Зинаидой Николаевной, он задумывает философский, историософский роман, в котором необходимо было, по

его мысли, противопоставить две правды. Что такое христианство? Это великое Откровение Божие. Но ведь это аскетизм, это отвержение плоти, это крайняя духовность, которая в конце концов отворачивается от всего прекрасного, что есть в мире. Зато язычество — это песнь плоти, это песнь любви, это песнь земли. Христианство совершенно не интересуется жизнью человеческой, общественным устройством, проблемой искусства или семьи. А в язычестве искусство бессмертно, и язычество воспело любовь еще со времен античных поэтов и философов: Софокл, Анакреон, Платон.

И вот выходит первый роман, он называется «Смерть богов» — о закате язычества. Две бездны, как любил это называть Мережковский: бездна Неба и бездна земли, царство Бога и царство зверя. Уходит язычество. Император Юлиан (IV в.) перед лицом наступающего и уже торжествующего христианства пытается повернуть историю вспять, пытается утвердить в подвластной ему империи обновленное, преображенное язычество — под знаком культа Солнца, который впитал в себя все восточные и античные религиозные традиции.

Мережковский рисует христианскую юность Юлиана. Жестокость при христианском императорском дворе, то, что видел юный Юлиан, — все это нарисовано резкими штрихами. Правда, если говорить с точки зрения литературной, живые образы Мережковскому почти никогда не удавались. Он был мастером слова, но никогда не был мастером творческого образа, — это разные вещи.

Я помню, когда я сам был совсем юным, когда мне было лет пятнадцать, впервые попалась мне эта книга. Я ровно ничего, как и все мои ровесники, не знал о Мережковском: в словарях его не было, в истории литературы он отсутствовал — он испарился из нашей культуры. Я начал читать этот странный роман «Смерть богов». И надо признаться, что, несмотря на невежество юности, сразу понял его главный недостаток. Показывая столкновение двух миров, Мережковский не сумел показать христианство. Христиане у него — это мракобесы, гонители, невежественные жестокие люди. А язычники — вот Юлиан, это личность, которой он больше всего сочувствует.

Я понимаю, что в этом был глубокий исторический и литературный смысл. Юлиан был человеком подлинного религиозного сознания. И то, что он пришел к язычеству, — не случайно (но это другая история). Я увидел, что Мережковский, который жил там (он путешествовал по Италии, путешествовал по тем странам), видел все через призму совершенно четких субъективных представлений. Да, Юлиан и его окружение имели основание обвинять христиан во многом. В романе показан, например, церковный Собор, где богословы и клерикалы препираются друг с другом с тяжкой, неприятной, отталкивающей ожесточенностью. И он дает возможность императору Юлиану войти на заседание Собора и мрачно, с удовлетворенной усмешкой смотреть на эту толпу архиереев и богословов, которые друг друга анафематствовали, и потом, когда наступила тишина — они все увидели вошедшего императора, — разразиться горькой иронической речью: «Вот ваше христианство!..» Христа там нет.

Современниками Юлиана были великие, благороднейшие фигуры в истории нашей Церкви: вместе с ним в Афинском университете учился Григорий Богослов, величайший поэт христианской древности, тончайшая душа, мудрец и святой, и его близкий личный друг Василий Кесарийский, которого называют Василием Великим, человек, которого Церковь не напрасно чтит на протяжении полутора тысяч лет. Да, Мережковский о них упоминает, но сквозь зубы, вскользь. Две–три странички он посвящает образам этих людей, которые были связаны с Юлианом, которые учились в университете одновременно с ним.

Трилогия должна была называться «Христос и Антихрист». Ничего из этого

не вышло. Потому что Юлиан не был антихристом. В романе (да, пожалуй, и в жизни) это была страдающая душа, трагический персонаж, неудачник, который пытался идти против истории, но никак не антихрист. А уж Христа в этом романе и подавно нет. Это пристрастная, необъективная книга. Но вопрос, который она ставит, — важный вопрос: действительно ли христианство отвергает плоть? Николай Александрович Бердяев, который некоторое время был близок с Мережковским, отвечал ему так: «В нашей церковности на самом деле слишком много плоти, слишком много приземленности, слишком много быта, а не мало».

И не надо было изображать античность как гимн плоти. Все то одностороннее, крайне отрицательно относящееся к телу, к материи, к жизни, — пришло в христианство из язычества.

Я должен напомнить вам знаменитое крылатое греческое изречение о том, что тело является «гробницей», живое тело. Почему гробницей? Да потому, что, согласно Платону и неоплатоникам, дух заключен в теле, как в гробнице. Тело — это гроб, нечто негативное. Последователь Платона, живший через несколько столетий после него, Плотин (III в.) даже боялся раздеваться, он стыдился своего тела! В то время как апостол Павел называл тело храмом Духа Святого. И Библия никогда не имела презрения к телу — ибо тело создано Богом, как все творение, оно может быть прекрасно. Конечно, в язычестве было и другое: в искусстве, действительно, было воспевание тела. Но те пессимистические, мрачные, жизнеотрицающие элементы, которые Мережковский пытался навязать христианству — они паразитировали и на нем, — были присущи в достаточной степени язычеству. Антитеза эта была ложной.

Впоследствии, в предисловии к своей трилогии, Мережковский писал: «Когда я закончил эту книгу, я уже понимал, что небо и земля соединены, что они не противостоят друг другу, но что в лице Иисуса Христа они нашли свою полноту». Это было вскоре после его женитьбы. Он стал сознательным убежденным христианином и остался им до конца своих дней, до последнего вздоха.

Второй роман, «Воскресшие боги», — о Леонардо да Винчи. Мережковский много путешествовал по Италии, отлично знал искусство и историю Возрождения, но совершил такое же насилие над историей, потому что изобразил представителя подлинного христианского Возрождения, проповедника Савонаролу, на манер какого-то кликушествующего безумца: вот, мол, это аскетическое христианство. Савонарола там какой-то идиот, который морочит голову таким же идиотам, как он. А Савонарола был одним из величайших сынов Италии, поэтом, деятелем культуры. Он был монах, но абсолютный защитник демократии. И когда тиран, правивший его городом, умирая, вызвал его, чтобы фра Джироламо отпустил ему грехи, тот сказал: «Я отпущу тебе грехи, только если ты дашь родному городу свободу, если прекратишь тиранию» (а там была наследственная тирания). Савонарола погиб на эшафоте, отстаивая идеалы христианской свободы, он был одним из великих культурных гениев своей страны. А Мережковский его изобразил так, что даже читать стыдно.

Главный же герой, Леонардо да Винчи, рисуется им по образцу некой абстрактной модели, которую Дмитрий Сергеевич вычитал у Ницше: Леонардо да Винчи — человек, живущий по ту сторону добра и зла. Он с одинаковым интересом рисует прекрасные лица и ощеренные пасти толпы, собравшейся вокруг костров, где по наущению Савонаролы жгут великие произведения искусства. Да, жгли, конечно. Но Савонарола призывал жечь так называемые «суеты» — всякую дрянь, порнографию, он никогда не жег подлинных произведений искусства. А Мережковский в романе прямо изображает, как «Леда», знаменитая картина Леонардо да Винчи, стоит на вершине пирамиды, которую поджигают, а бесстрастный Леонардо со своим карандашиком зарисовывает выражение лиц беснующихся вокруг безумцев. Да, это было влияние Ницше, но Мережковский постепенно его преодолевал. Ему хотелось поднять достоинство человека, и это было великое движение и стремление. Он хотел, чтобы христианство сказало правду о земле, о жизни, о любви.