Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть. 1917—1918
Шрифт:
Еще в начале военной карьеры Корнилов выказывал склонность к неповиновению приказам начальства, что особо отчетливо проявилось после февраля 1917 года, когда он стал свидетелем развала русской армии и убедился в бессилии Временного правительства. Позднее его противники скажут, что он проявлял диктаторские замашки. Обвинение это можно принять только с определенными оговорками. Корнилов был патриотом, он готов был служить любому правительству, которое стало бы заботиться об интересах России, особенно во время войны, когда необходимо поддерживать порядок и делать все для победы. В конце лета 1917 года он пришел к заключению, что Временное правительство более не действует самостоятельно, ибо стало заложником социалистов-интернационалистов и вражеских агентов, окопавшихся в Совете. Будучи в этом убежден, он поддался на уговоры принять диктаторские полномочия.
После июльского путча Керенский обратился к Корнилову в надежде, что тот сможет восстановить дисциплину в армии и отразить контрнаступление немцев. В ночь с 7 на 8 июля он поручил Корнилову командование Юго-западным фронтом, на который должен был прийтись главный удар
19 июля Корнилов сообщил Керенскому условия, на которых он готов принять командование: 1) он будет отвечать только перед собственной совестью и перед народом; 2) он будет совершенно независим, отдавая приказы и производя назначения; 3) дисциплинарные меры, которые он обсуждал с правительством, включая смертную казнь, будут действовать также и для тыловых частей; 4) правительство примет предложения, выдвинутые им прежде{347}. Эти требования настолько рассердили Керенского, что он поначалу хотел взять назад свое предложение, но по зрелом размышлении решил отнести их на счет политической наивности генерала{348}. Он чрезвычайно нуждался в помощи Корнилова, ибо без армии власть его была эфемерной. Конечно, первое из четырех условий, выдвинутых Корниловым, граничило с дерзостью. Его, однако, можно объяснить желанием генерала избавиться от вмешательства Совета, который в Приказе № 1 заявил о своем праве отменять военные инструкции. Когда комиссар Керенского в ставке главнокомандующего эсер М.М.Филоненко сказал Корнилову, что это требование «может вызвать серьезные опасения», если только «ответственность перед народом» не подразумевает ответственность перед Временным правительством, Корнилов ответил, что именно это он и имел в виду{349}. Тогда, как позднее, вплоть до окончательного разрыва с Керенским, «неповиновение» Корнилова относилось к Совету, но не к правительству.
Условия, на которых Корнилов соглашался принять командование вооруженными силами, просочились в печать, вероятно, не без помощи его офицера по связям с общественностью В.С.Завойко. Публикация их в «Русском слове» 21 июля произвела сенсацию, сделав Корнилова необыкновенно популярным в не-социалистических кругах и вызвав к нему столь же сильную ненависть со стороны левых{350}.
Переговоры министра-председателя с генералом затянулись на две недели, и Корнилов приступил к новым обязанностям лишь 24 июля, получив заверения, что требования его будут удовлетворены.
В действительности, однако, Керенский не мог выполнить своих обещаний Корнилову, да и не стал бы их выполнять. Не мог он этого сделать, так как не был свободен в своих действиях, а должен был исполнять волю Исполкома, который рассматривал любые меры, направленные на восстановление армейской дисциплины (особенно в тылу) как «контрреволюционные» и отклонял их. Пойти на эти реформы означало поэтому для Керенского порвать с социалистами, которые были его главной политической опорой. Кроме того, он и сам не стал бы держать слова, ибо вскоре увидел в Корнилове опасного соперника. Попытка проникнуть в мысли конкретного человека для историка всегда небезопасна, и все же, анализируя действия Керенского в июле и августе, трудно отделаться от впечатления, что он сознательно провоцировал конфликт со своим Верховным главнокомандующим, желая избавиться от единственного человека, угрожавшего его статусу лидера России и хранителя революции [67] .
67
Такого
Борис Савинков, исполняющий обязанности военного министра, человек идеально подходивший в этой ситуации на роль посредника, поскольку был близко знаком и с Керенским, и с Корниловым, составил в начале августа проект программы из четырех пунктов, предполагавшей распространение смертной казни на тыловые части, милитаризацию железнодорожного транспорта, введение военного режима на предприятиях оборонной промышленности и восстановление дисциплинарных прав офицеров с соответствующим урезанием полномочий армейских комитетов{351}. По его словам, Керенский обещал подписать документ, но все откладывал это, пока, наконец, 8 августа не сказал, что «никогда и ни при каких обстоятельствах не подпишет законопроекта о смертной казни в тылу»{352}. Чувствуя, что его обманывают, Корнилов бомбардировал министра-председателя «ультиматумами», которые так раздражали Керенского, что он был готов уже сместить их автора{353}. Поскольку Корнилов знал, что Керенский заинтересован в возрождении армии, его бездействие убеждало генерала в том, что министр-председатель не свободен, а является орудием в руках социалистов, часть которых, как было известно со времени июльского путча, состояла в сношениях с врагом.
Наскоки Корнилова ставили Керенского в сложное положение. С мая ему удавалось поддерживать неустойчивое равновесие в отношениях между правительством и Исполкомом: он предоставил последнему право законодательного вето и всеми правдами и неправдами старался с ним не конфликтовать, продолжая вместе с тем энергично вести войну, что обеспечивало ему поддержку либералов и даже умеренных консерваторов. Корнилов же хотел заставить министра-председателя совершить то, чего тот хотел бы любой ценой избежать: сделать выбор между левыми и правыми, между интересами международного социализма и интересами российского государства. Иллюзий на этот счет у Керенского не было: уступка требованиям Корнилова означала разрыв с Советом. 18 августа пленум Совета обсуждал по запросу большевиков предложение о восстановлении в армии смертной казни. Абсолютным большинством примерно в 850 голосов против 4 (Церетели, Дан, М.И.Либер и Чхеидзе) пленум принял резолюцию, отклонявшую введение во фронтовых частях смертной казни как «меры устрашения солдатских масс в целях порабощения их командным составом»{354}. Не было никаких шансов, что Совет одобрит распространение смертной казни на части, находившиеся вне зоны военных действий, не говоря уж об установлении военной дисциплины для работавших на транспорте и в оборонной промышленности.
Теоретически Керенский мог махнуть рукой на Совет и сделать ставку на либералов и консерваторов. Но такой вариант был для него невозможен, поскольку его популярность в этих кругах, и так невысокая, особенно упала после июньского наступления и в результате той нерешительности, которую он выказал во время июльского путча. Когда 14 августа он появился на Московском государственном совещании, его приветствовали только левые, а правые встретили гробовым молчанием, припасая овации для Корнилова{355}. Либеральная и консервативная печать отзывалась о нем с нескрываемым презрением. Таким образом, у него не было выбора: он вынужден был опираться на левых, прислушиваясь к мнению социалистов-интернационалистов в Исполкоме и одновременно пытаясь — со все меньшим успехом и меньшей уверенностью — учитывать национальные интересы России.
Его желание задобрить левых проявилось не только в отказе подписать проект армейских реформ, но и в том, что он не принимал решительных мер против большевиков. Имея в руках множество убийственных свидетельств, он все же не стал преследовать руководителей июльского путча из уважения к мнению Исполкома Совета, считавшего обвинения против большевиков «контрреволюционными». Столь же тенденциозно отреагировал он и на предложение военного министерства арестовать «саботажников» военной кампании в России — как левых, так и правых. Он утвердил список на арест правых, но заколебался, перейдя ко второму списку, из которого вычеркнул более половины фамилий. Когда этот документ подали министру внутренних дел эсеру Н.Д.Авксентьеву, подпись которого тоже была необходима, тот утвердил первый список, а из второго вычеркнул все оставшиеся фамилии, кроме двух — Троцкого и Коллонтай{356}.
Керенский был крайне честолюбив и свое предназначение видел в том, чтобы стать вождем демократической России. Осуществить эту миссию он мог, лишь оперевшись на левые демократические силы — меньшевиков и эсеров, а для этого приходилось потворствовать их навязчивым страхам перед «контрреволюцией». Он не просто видел, — он не мог не видеть в Корнилове фигуру, вокруг которой сосредоточились все антидемократические силы. И хотя он прекрасно знал, что большевики намеренно устраивали вооруженные «демонстрации» в апреле, июне и июле, и мог легко уяснить, что замышляют в ближайшем будущем Ленин и Троцкий, тем не менее он убедил себя, будто российской демократии угрожает опасность не слева, а справа. Поскольку его нельзя заподозрить ни в глупости, ни в плохой осведомленности, остается предположить, что это устраивало его политически. Назначив Корнилова на роль российского Бонапарта, он отнесся некритично — даже и с излишним энтузиазмом — к слухам о широком контрреволюционном заговоре, якобы составленном друзьями и сторонниками Корнилова{357}.