Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924

Пайпс Ричард

* * *

«Отстранение народа от всех форм политической деятельности» и, как естественное следствие, замирание политической жизни требовали какой-либо замены. Диктатура, претендующая говорить от имени народа, не может попросту возвратиться к додемократическим авторитарным моделям. «Демократичность» тоталитарных режимов следует понимать в том смысле, что они заявляют себя выразителями воли народа, воспринимаемой со времен американской и французской революций как истинный источник власти, не предоставляя массам права голоса в принятии политических.решений. Подмена демократического образа может достигаться двумя путями: комедией выборов, в которых правящая партия легко получает девять десятых или более голосов избирателей, и грандиозными постановками, призванными создать впечатление участия в политической жизни широких масс населения.

Необходимость политических спектаклей ощущалась уже якобинцами, которые маскировали свою диктатуру под видом народных торжеств, вроде чествования «Верховного Существа» или празднования очередной годовщины 14 июля. Участием всевластных лидеров и бесправного населения в общем ритуале якобинцы стремились создать ощущение единства со своими подданными. Большевики не жалели средств из своих скудных ресурсов на проведение в тяжелые годы гражданской войны шумных парадов, во время которых они могли обращаться с балконов к тысячам своих восторженных приверженцев, или на организацию под открытым

небом театрализованных представлений на злобу дня. Устроители таких представлений делали все, чтобы снять барьеры между актерами и зрителями и таким образом сблизить вождей с массами. С ними обращались согласно принципам, сформулированным в конце XIX века французским социологом Гюставом Лебоном, который рассматривал толпу как некую коллективную личность, превращавшую ее в удобный объект психологического воздействия. [La Psychologic des foules. Paris, 1895. Известно, что Муссолини, как и Гитлер, читал книгу Лебона (Gregor A. The Ideology of Fascism. New York, 1969. P. 112—113; Mosse G. // Journal of Contemporary History. 1989. Vol. 24. № 1. P. 14). Есть свидетельства, что книга Лебона была настольной книгой Ленина (Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. Париж-Нью-Йорк, 1983. С. 117).]. Экспериментировать этими методами фашисты начали во время оккупации Фиуме в 1919— 20 гг., когда городом правил политик и поэт Габриэль д'Аннунцио: «Череда празднеств, в которых д'Аннунцио играл ведущую роль, должна была устранить дистанцию между вождем и его племенем, и обращенные с балкона городской ратуши к собравшейся внизу толпе речи под звуки горнов должны были создавать такое же впечатление»⁹⁴. Муссолини и другие современные диктаторы считали эти методы исключительно важными — не в качестве развлекательных мероприятий, а в качестве ритуала, призванного внушить оппонентам-скептикам впечатление незыблемости уз, связующих правителя и его народ.

В этом отношении у нацистов не было равных. Используя современнейшие достижения сценической техники и кинематографа, они гипнотизировали немцев многолюдными митингами и языческими ритуалами, которые вызывали у участников и наблюдателей ощущение нарождения некой первородной силы, которую ничто не может остановить. Единение фюрера со своим народом символизировали бесконечные колонны людей в униформах, расставленных в строгом порядке, словно оловянные солдатики, ритмичное скандирование толпы, иллюминация, факелы и флаги. Даже сильному духом человеку трудно было в такой атмосфере сохранить ясность мыслей, чтобы узреть истинную цель подобных действ. Многим немцам эти живые спектакли казались гораздо более верным выражением национального духа, чем подсчет голосов избирателей. Русская эмигрантка социалистка Екатерина Кускова, имевшая возможность наблюдать как большевистские, так и фашистские приемы манипуляции толпой, подметила их сходство: «Ленинский метод, — писала она в 1925 году, — это убеждать принуждением. Гипнотизер, демагог подчиняет волю объекта своей воле — в этом заключается принуждение. Но субъект уверен, что он действует по собственной воле. Связь Ленина с массами буквально той же природы... В точности такую же картину представляет собой итальянский фашизм»⁹⁵.

Массы, подвергшиеся такому воздействию, буквально теряли человеческий облик.

В этой связи необходимо сказать несколько слов об идеологии тоталитаризма. Тоталитарные режимы создают и внедряют системы мысли, которые призваны дать ответы на все вопросы личной и общественной жизни. Идеология такого типа, усиленная контролем партии над системой образования и средствами массовой информации, была большевистским изобретением, не имевшим аналогов в истории и прилежно скопированным фашистами и нацистами. Это одно из важнейших последствий большевистской революции, в котором некоторые потрясенные современники увидели самую существенную и зловещую черту тоталитаризма, способную превратить людей в роботов. [Исследователи тоталитаризма часто выделяют внедрение идеологии как определяющую характеристику такого режима. Идеология, однако, играет при таких режимах лишь служебную роль, как инструмента для манипулирования массами. По поводу нацизма Раушнинг писал: «Программа и официальная философия, преданность и вера — все это для масс. Элиту ничто не сковывает — ни философия, ни этические нормы. У нее есть лишь одна обязанность абсолютной верности товарищам, собратьям, приобщенным к элите» (Revolution of Nihilism. P. 20). To же можно сказать и о коммунистической идеологии, которая в практическом применении оказалась крайне гибкой. Во всяком случае, демократии тоже имеют свою идеологию: когда французские революционеры в 1789 году издали «Декларацию прав человека», консерваторы вроде Берка и Дюпана сочли это опасным экспериментом. Далеко не «самоочевидное» понятие неотъемлемых прав человека было для своего времени революционным нововведением. Лишь традиционный старый режим не нуждается в идеологии.].

Опыт показал, что их опасения были напрасны. Рассматриваемые нами три тоталитарных режима действительно вполне достигли полного единообразия публичных высказываний и печатного слова во всем, что касалось власти, однако им так и не удалось установить полный контроль над мыслями, функция идеологии сводилась к воздействию, подобному тому, какое имели на умы массовые представления, то есть к созданию впечатления полного растворения личности в коллективе. Сами диктаторы не питали никаких иллюзий и не слишком беспокоились о том, что думают их подданные наедине с собой за фасадом единодушия. Да и можно ли серьезно воспринимать нацистскую «идеологию», если Гитлер, по его собственному признанию, так и не удосужился прочесть труд Альфреда Розенберга «Миф 20 века», официально объявленный теоретической базой национал-социализма? И едва ли многие русские искренне надеялись воплотить в жизнь невразумительные и устаревшие положения экономической теории Маркса—Энгельса. В маоцдзэдуновском Китае внедрение единственно верного учения приняло самые мощные формы, лишив миллиард людей доступа к образованию и книгам, кроме сборников изречений самого диктатора. И все же, едва лишь Муссолини, Гитлер и Мао сошли со сцены, их учения растворились без следа. Идеология оказалась не более чем еще одним спектаклем, и столь же эфемерным. [Высоколобые историки, вроде Ханны Арендт и Джекоба Талмона, пытаются проследить идейные истоки тоталитаризма. Однако сами тоталитарные диктаторы вовсе не были учеными, ставящими перед собой задачу установления правоты тех или иных теорий, стремясь прежде и более всего к власти над людьми. Теории нужны были им для достижения своих целей: и критерием было то, что работает. И влияние большевизма на них не в том, что заключено в программах, из которых они заимствовали им подходящее, но в самом факте: большевизму удалось установить абсолютную власть, используя ранее не применявшиеся методы. Эти методы были одинаково применимы как для национальной, так и для интернациональной революции.].

3. Партия и общество

Чтобы люди стали действительно податливым материалом в руках диктаторов, мало отобрать у них право участия в политике — необходимо лишить еще и гражданских свобод: защиты со стороны закона, права на собрания и общества, имущественных гарантий. Когда диктаторский режим вторгается в эту область, он переступает грань, отделяющую «авторитарный» строй от «тоталитарного». Когда в Соединенных Штатах это различие в 1980 году впервые обозначила Джин Киркпатрик и подхватила рейгановская администрация, многие отвергли его, как риторику «холодной войны», хотя встречается оно уже в начале 30-х

годов. В 1932 г., накануне прихода к власти нацистов, немецкий политолог написал книгу под названием «Авторитарное или тоталитарное государство?», в которой и провел четкое разграничение этих понятий⁹⁶. В 1957 году немецкий ученый-эмигрант Карл Лёвенштейн дал следующее определение двух политических систем: «Термин «авторитарный» обозначает политическое устройство, при котором единственный обладатель власти — отдельный индивидуум или «диктатор», собрание, комитет, хунта или партия монополизируют политическую власть.... Однако термин «авторитарный» относится скорее к структуре правительства, чем к структуре общества. Как правило, авторитарные режимы сводятся к политическому контролю над государством, не притязая на полное господство в социо-экономической жизни общества... В противоположность первому, термин «тоталитарный» относится к социо-экономической динамике, образу жизни общества. Управленческие методы тоталитарного режима неизбежно авторитарные. Но такой режим не просто лишает адресатов власти их законного права в формировании воли государства. Оно старается подогнать частную жизнь, души, чувства и нравы граждан под формы господствующей идеологии... Официально объявленная идеология проникает в каждый укромный уголок, каждую черепную коробку членов общества, ее притязания «тотальны»». [Pollitical Power and the Governmental Process. Chicago, 1957. P. 55—56, 58. Лёвенштейн неправильно претендует на первенство введения этого определения в 1942 году в книге, посвященной бразильскому профашистскому диктатору Жетулиу Варгасу (Там же. С. 392. Сн. 3).]. Уяснение различий между двумя типами антидемократических режимов необходимо для понимания политики XX века. Только безнадежно застряв в вязкой трясине марксистско-ленинской фразеологии, можно не увидеть различий между нацистской Германией и, скажем, режимом Салазара в Португалии или Пилсудского в Польше. В отличие от тоталитарных режимов, которые стремятся радикально изменить существующее общество и даже переделать самого человека, авторитарные режимы лишь защищают себя и в этом смысле вполне консервативны. Они возникают, когда демократические институты, раздираемые непримиримыми политическими и социальными противоречиями, не могут успешно функционировать. Они служат инструментом, облегчающим проведение решительных политических действий. В управлении они опираются на традиционные институты и, не увлекаясь «социальным» строительством, пытаются сохранить статус-кво. Почти во всех известных случаях, когда авторитарные диктаторы умирали или свергались, их странам не составляло особого труда восстановить демократический строй. [В качестве примера можно привести франкистскую Испанию, салазаровскую Португалию, Грецию после свержения хунты, кемаль-ататюркскую Турцию и Чили после Пиночета.].

Пользуясь этим критерием, только большевистскую Россию в расцвете сталинизма можно считать окончательно сформировавшимся тоталитарным государством. Ибо, хотя Италия и Германия и пытались подражать большевистским методам расчленения общества, даже в самые худшие времена (нацистская Германия в годы войны) им было далеко до того, что задумывал и осуществлял Сталин. Если большевистские лидеры полагались в основном на принуждение, то Муссолини и даже Гитлер, следуя советам Парето, сочетали принуждение с добровольным согласием. И до тех пор, пока их приказы беспрекословно исполнялись, они не собирались ничего менять в обществе и его институтах. В этом случае решающее значение имела историческая традиция. Большевики, которым приходилось действовать в обществе, привыкшем за столетия самодержавия отождествлять правительство с высшей властью, не только могли, но и должны были подчинить себе общество и управлять им, применяя твердость большую, чем это было необходимо, дабы показать, кто есть власть. Ни фашисты, ни нацисты не разрушали имеющиеся социальные структуры, и поэтому, потерпев поражение во Второй мировой войне, их страны сумели быстро восстановить нормальное существование. В Советском Союзе все попытки реформирования ленинско-сталинского режима, предпринимавшиеся в период с 1985 по 1991 гг., ни к чему не привели, потому что всякий неправительственный институт — социальный или экономический — приходилось строить с нуля. В результате вместо реформы коммунизма или построения демократии произошло лавинообразное разрушение упорядоченной жизни.

В России разрушение независимых, неполитических структур облегчалось тем обстоятельством, что социальные институты, еще весьма слабо развитые, тотчас рассыпались в вихре разразившейся в 1917 году анархии. В некоторых случаях (например, профсоюзы, университеты, православная церковь) большевики подменили существующее управление своими людьми; другие институты попросту распустили. К моменту смерти Ленина в России не осталось буквально ни одного института, не контролируемого непосредственно Компартией. За исключением крестьянской общины, которой было отпущено немного времени, не сохранилось ничего, где бы отдельный гражданин мог найти защиту и заступничество перед режимом.

В фашистской Италии и нацистской Германии общественные организации чувствовали себя свободнее — в частности, профсоюзы, хотя и под контролем партии, продолжали пользоваться некоторой независимостью и влиянием, о чем рабочие в СССР не могли даже мечтать — сколь бы мало значительным это ни представлялось гражданам, живущим в демократическом обществе.

Утверждая свою власть над обществом в Италии, Муссолини действовал столь же осмотрительно, как и в отношении политических институтов. Его революция совершилась в две фазы. С 1922 по 1927 гг. он выступал типичным авторитарным диктатором. Движение в направлении тоталитаризма началось в 1927 году с наступления на независимость самостоятельных неправительственных организаций. В тот год дуче потребовал от них представить правительству свидетельства об официальном статусе и списки членов. Эти меры призваны были склонить их к сотрудничеству, ибо отныне членство в организации, выступающей против фашистской партии, было сопряжено с определенным риском. В тот же год были лишены своих традиционных прав итальянские профсоюзы и наложен запрет на забастовки. И все же профсоюзы пользовались некоторой властью, поскольку Муссолини использовал их как противовес частному сектору экономики: согласно фашистскому законодательству, частные предприятия должны были предоставлять представителям профсоюзов равные права в принятии решений под общим руководством партии.

Гитлер покрыл Германию сетью контролируемых нацистами организаций, охватывающих всевозможные по роду занятий группы населения, включая учителей, юристов, врачей и авиаторов⁹⁷. Профсоюзы, находившиеся под сильным влиянием социал-демократов, в мае 1933 г. были распущены и заменены «Рабочим фронтом», который, по муссолиниевскому примеру, включал не только рабочих и служащих, но и работодателей; под руководством нацистской партии им надлежало сгладить свои противоречия⁹⁸. Поскольку членство в «Рабочем фронте» было принудительным, организация росла как на дрожжах, в конце концов охватив половину населения страны. Структурно «Рабочий фронт» был ответвлением национал-социалистической партии. Постепенно, как и в сталинской России, немецким рабочим запретили оставлять по своему желанию место работы, и руководители не могли увольнять их без разрешения властей. Подражая большевикам, Гитлер в июне 1935 г. ввел обязательную трудовую повинность⁹⁹. В результате такой политики, как и в Советской России, партия взяла на себя полный контроль над всякой организованной жизнью в стране. «Организация общества, — хвалился Гитлер в 1938 году, — есть вещь гигантская и единственная в своем роде. Едва ли сейчас найдется хоть один немец, который не связан лично и не действует в той или иной формации национал-социалистического общества. Оно входит в каждый дом, каждую мастерскую и каждую фабрику, в каждый город и деревню»¹⁰⁰.