Русская рулетка

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Так быстрее же, быстрее, Крестов! Иначе Аню расстреляют.

— Не расстреляют. Не успеют, — контуженно подёргав ртом, произнёс Крестов.

— Виктор Ильич, умоляю! Хочешь, на колени перед тобой хлопнусь?

— Не надо на колени. Пошли к Алексееву!

Алексеев встретил визитёра в командирской пограничной форме хмуро, мигом сообразил, в чём дело. Крестов тот даже поёжился, увидев его наполненный свинцом взгляд, — но голос у чекистского начальника оказался на удивление мягким: будучи человеком интеллигентным (да и прежняя профессия учителя обязывала его), Алексеев мгновенно взял себя

в руки, улыбнулся Костюрину дружелюбно. Впрочем, Костюрин не заметил ни свинца в глазах сановного чекиста, ни мгновенной перемены — он не видел сейчас почти ничего, жил надеждой: а вдруг Аню удастся спасти?

Алексееву, когда тот вёл операции в «дыре», представляли Костюрина, даже, кажется, делали это дважды, один раз начальник разведки отряда, второй — командир Петроградского погранштаба, но он не помнил ни имени Костюрина, ни фамилии его. Впрочем, это совершенно ничего не значило.

— Слушаю вас, — сонно и дружелюбно проговорил Алексеев.

— Товарищ Алексеев, помогите ради Христа…

— Ну, большевики в Христа не очень-то верят, — перебил Алексеев гостя, — пора бы знать это, дорогой товарищ…

— Да знаю я, знаю, — Костюрин вздохнул болезненно, вертикальная строчка, дрожавшая у него перед глазами, обрела яркость, сделалась чёткой, — извиняюсь за неловкое упоминание.

— Ничего страшного, но за речью своей советую следить.

— Помогите спасти человека! — Костюрин словно бы камень изо рта выдавил, так тяжело ему было, а сейчас вроде бы полегчало.

— Что-то мне непонятно, — широкая дружелюбная улыбка Алексеева сделалась ещё шире, — о ком идёт речь?

Костюрин назвал Анину фамилию. Алексеев открыл одну из папок, стопой лежавших перед ним, в папке находился список, уже знакомый Костюрину. Он огненным листом лёг ему в голову, впаялся в мозг. В следующий миг Костюрин заметил, что список этот всё-таки отличается от того, который привозил на заставу Крестов, — он украшен несколькими резолюциями. Это были, как понял Костюрин, расстрельные резолюции. Одна фамилия на первой страничке была вычеркнута красным карандашом — кому-то повезло.

— Завьялова, вы говорите? — переспросил Алексеев озабоченным тоном.

— Да, Завьялова.

— А кем она вам доводится?

— Невеста. Нет, жена уже… жена!

— Так невеста или жена?

— Официально пока невеста.

— А говорите жена, — укоризненно произнёс Алексеев, провёл пальцем по списку. — Завьялова, Завьялова…

— Да, Завьялова, — заведённо повторил Костюрин, — Завьялова.

Наконец, палец Алексеева остановился на нужной строчке, прошёлся по ней вдоль, по низу всех букв, словно бы пересчитал их, затем прошёлся снова, также пересчитал, лоб Алексеева разрезала вертикальная складка.

Он потянулся к старому телефонному аппарату, стоявшему перед ним, — диковинный аппарат этот был украшен множеством бронзовых вензелей и завитушек, видать, прибыл сюда из царского дворца, не иначе, крутанул рукоятку, вживленную в бок аппарата, попросил телефонистку соединить его с номером четырнадцатым.

Когда номер ответил, спросил:

— Чего там с первым списком? Та, та-ак… Что? Понял. Ладно, даю отбой, — он повесил трубку, вновь крутанул рукоятку вызова, только в обратном направлении. Глянул на Костюрина

сочувственно и остро.

— Что? — напряжённо выдохнул Костюрин, подался всем телом вперёд. — А, товарищ Алексеев?

— Ничем помочь не могу. И виноваты в этом вы сами, товарищ… Как вы могли допустить, чтобы ваша невеста связалась с разной контрреволюционной нечистью? — Алексеев неожиданно зло ударил кулаком по столу. — Я вижу, нет у вас на это ответа.

Костюрин виновато опустил голову.

— Я люблю её, товарищ Алексеев, — выдавил он зажато.

— А вот за это вы ответите в партийном порядке. Буду очень удивлён, если партбилет останется при вас, — жёстко произнёс Алексеев.

Костюрин выпрямился.

— Этого я не допущу, — голос у него неожиданно отвердел, в нём появились упрямые нотки, — постараюсь не допустить.

— А у вас никто и спрашивать не будет. Понятно?

Под теменем у Костюрина заколотились тонкие молоточки: в конце концов, это дело десятое — будет у него в кармане лежать партийный билет или нет, главное, чтобы была жива Аня. Он покосился на стоявшего рядом Крестова. Тот был бледен, худые щеки подёргивались — бывшего моряка контузия трясла хуже тропической лихорадки, даже кости у него скрипели.

Молоточки, противно стучавшие в темени, в висках, перестали биться, — остановились, умерли, исчезли, также исчезли боль, маята, холод, то возникавший внутри, то пропадавший — его не стало совсем, и вряд ли он уже вернётся, — Костюрин поспокойнел… Он знал, он очень хорошо знал, что теперь будет делать.

Выпрямился, загнал складки, собравшиеся под ремнём, назад, одёрнул гимнастёрку и произнёс тихим спокойным голосом:

— Разрешите идти, товарищ Алексеев.

— Идите, — буркнул тот, — я вас не держу. — Стрельнул взглядом снизу вверх в своего подчинённого, бывшего моряка Крестова. — А ты, Крестов, останься.

По ржавым интонациям, возникшим в начальническом голосе Алексеева, Костюрин понял: Крестову будет головомойка. И немалая — Алексеев по части головомоек, похоже, большой спец. Костюрину сделалось жалко Крестова и неудобно перед ним это он подставил моряка…

Взглядом попросил у Крестова прощения. Щёки у того продолжали подёргиваться, сразу обе. Крестов переступил с ноги на ногу и опустил голову: плохо было Крестову. Костюрин не удержался, тронул его пальцами за плечо:

— Прости меня, Виктор Ильич!

Крестов на это ничего не ответил.

Сидела Аня Завьялова в одной камере с семью женщинами — тихими, скорбными, погружёнными в себя. По делу о «Петроградской боевой организации» проходила только одна из них — такая же неразговорчивая, как и все остальные, с замкнутым некрасивым лицом и длинными жилистыми руками.

Когда Аня Завьялова захотела поговорить с ней, она отвернулась, показав Ане худую костлявую спину с двумя острыми лопатками и жидкую короткую косичку, прилипшую к выемке серой, слабой, вызывающей жалость шеи. Аня вспомнила, что видела один раз эту женщину, всего один раз — на кухне у Маши Комаровой, за морковным чаем. Вели тогда какую-то дёрганую, очень торопливую беседу… Кто эта женщина, чем занималась в дотюремной жизни, Аня так и не вспомнила.