Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]
Шрифт:
V. «ОТТЕПЕЛЬ»
После смерти Сталина и короткой, но острой междоусобной борьбы на верхах к власти пришел Никита Хрущев. Забрезжила короткая хрущевская весна, вернее, оттепель — до настоящей весны дело не дошло. Появились первые разоблачения сталинских злодеяний, из концлагерей возвращались тысячи невинных жертв разгромов и уничтожений: «шпионы», «диверсанты», «вредители», «отравители», «террористы», «космополиты», «клеветники» и т. п. Общество начало поднимать изрядно побитую голову. Психологи тоже.
В 1955 году начал выходить первый психологический журнал «Вопросы психологии» (напомню, что в 20–30-х годах их было десятки). Вышел однотомник Л. С. Выготского, даже имя которого нельзя было упоминать в положительном свете в течение 20 лет. Было организовано Всесоюзное общество психологов. Стали появляться важные работы и сочинения по общей психологии, нейропсихологии, психологии восприятия, инженерной психологии. В 1966 году образовался факультет психологии при Московском университете, в том же году в Москве прошел XVIII Международный конгресс по психологии. [15] Этот конгресс стал смотром, итогом работы психологов за хрущевскую оттепель. И итог
15
Эти два события связаны весьма тесно. Во многом именно благодаря Международному конгрессу на базе отделения психологии философского факультета Московского университета был открыт факультет психологии. Дело в том, что А. Н. Леонтьев как заведующий отделением психологии в разговорах с начальством — и университетским и более высоким (ЦК, Министерство образования) постоянно говорил: «Как же так — соберется впервые в Москве Международный конгресс по психологии, съедутся ученые со всего мира и обнаружится, что у нас даже нет факультета психологии». Думаю, что эта аргументация была не последней в решении открыть факультет.
А как же обстояло дело с общей концепцией человека, которая должна стоять за конкретными исследованиями психики, прежде всего ее высших слоев — мотивации, эмоций, личности?
Если продолжить аналогию с ранней весной, оттепелью, то можно сказать, что сковывающий лед сталинской диктатуры стал постепенно отекать, оттаивать, образовались первые трещины, полыньи на ледяной поверхности, в которых можно было, пусть и в ограниченных пространствах, двигаться свободно. Это не была, конечно, полная свобода, айсберги идеологии оставались и казались незыблемыми в своей мощи, но после сковывающего льда и невозможности пошевелиться эта, даже ограниченная воля казалась великим достижением. Началась вторая попытка привнесения проблемы человека в психологию. Первая, сорванная, шла от Выготского и закончилась только провозглашением тезисов о важности «вершинной», «акмеистической» психологии. Разработать ее не удалось ввиду разгрома, учиненного после постановления 1936 года. Вторая попытка введения проблемы человека [16] началась не с самой психологии, а с философии.
16
Разумеется, в строгом смысле проблема человека присутствовала всегда, однако, как уже говорилось, в сталинский период она была как бы окончательно, раз и навсегда решена и тем самым снята с повестки дня, на которой стояли отныне какие угодно вопросы — строительства, вооружения, очередных арестов, празднования юбилеев, но только не человеческого бытия.
Философия этого времени также осваивала свою полынью. Появился особый интерес к ранним произведениям Маркса, в которых он, еще младогегельянец, высказывал по отношению к ортодоксальному коммунизму весьма либеральные мысли. Человек в этих суждениях представал как ценность, как особая сущность, транцендирующая любые заданные ему границы. Помню, как меня тогда удивили принадлежностью Марксу слова о том, что человек настолько более бесконечен, чем гражданин государства, насколько человеческая жизнь более бесконечна, чем политическая жизнь. Эта, столь теперь очевидная мысль так противоречила всей практике и идеологии тогдашней жизни, что воспринималась как откровение, надежда, как призыв к переходу к новым, действительно гуманным взглядам. Отсюда возникала уверенность (даже подъем, энтузиазм) относительно того, что марксизм — подлинный, очищенный от сталинских искажений — способен найти достойное решение проблемы человека, привести к гуманным отношениям между людьми.
Появляется круг молодых, сильных философов, которые занялись запретной до того темой проблемы человека (М. К. Мамардашвили, Г С. Батищев, B. C. Библер, Ф. Т. Михайлов, А. С. Арсеньев, О. Г. Дробницкий, Г. П. Щедровицкий и др.). Их работы и рассуждения стали серьезно влиять на новое поколение психологов, которые в то время входили в научную жизнь (В. В. Давыдов, В. П. Зинченко, Ю. Б. Гиппенрейтер, А. В. Брушлинский, O. K. Тихомиров и др.). [17]
Но и среди психологов старшего поколения стал возрождаться интерес к общим проблемам человека. В Ленинграде Б. Г. Ананьев создал школу, поставившую задачей разработку интегративной, комплексной концепции изучения человека. Основные результаты были опубликованы позднее, в итоговых монографиях Б. Г. Ананьева (Человек как предмет познания. Л., 1968. О проблемах современного человекосознания. М., 1977). Совершенно особое, центральное, на наш взгляд, место в исследованиях того времени следует отвести последней, оставшейся незавершенной рукописи С. Л. Рубинштейна «Человек и мир», о которой надо сказать чуть подробнее.
17
Этому немало способствовало то, что отделение психологии (на базе которого в 1966 голу и образовался факультет) было при философском факультете МГУ. Студенты — философы и психологи часто слушали одни лекции, непосредственно общались, дружили друг с другом. Многие из них потом, став уже известными учеными, сохранили человеческие связи и контакты.
С. Л. Рубинштейн (1889–1960) получил блестящее философское образование в Германии, защитил накануне Первой мировой войны диссертацию в Марбурге. Затем он всю жизнь занимался психологией, а под конец, как бы завершая круг, вновь вернулся к философскому уровню, но подошел к нему уже не как чистый философ, а как психолог, осознающий, что без учета этого уровня
Впервые за всю историю советской психологии в рукописи речь шла о нравственной ответственности, чувстве трагического, проблеме любви, смерти и других смысложизненных, экзистенциальных проблемах бытия. Разумеется. Рубинштейн оставался приверженцем диалектического материализма и марксизма, [18] но он явно выходил на общечеловеческие и гуманистические позиции, которые в случае их развития могли бы повернуть психологию к человеку, его подлинным страданиям и жизни. Могли бы, если бы не новый виток советской эпохи.
18
Теперь эта всеобщая привязанность к марксизму может показаться странной — неужели нельзя было выбрать иные основания. Однако упрек этот не совсем справедлив. В то время, в тех условиях марксизм был единственно доступным и возможным способом выражения, алфавитом, языком, на котором лишь мог писать и в категориях которого мог рассуждать психолог или философ без риска «разгрома и уничтожения». А. В. Запорожцу удалось, например, ввести понятие спонтанности в представление о развитии детской психики только после того, как он нашел в одном из сочинений Ленина слова (в другом, разумеется, не психологическом контексте и связи) о «спонтанейности развития». Лишь со ссылкой на ленинские слова он провел и свое понимание спонтанности (устное свидетельство В. П. Зинченко).
VI. «ЗАСТОЙ»
Осенью 1964 года свершился дворцовый переворот. Никита Хрущев был снят с поста Первого секретаря ЦК и на это место водворился Леонид Брежнев. Начался период, который позднее стало принято называть периодом застоя. На самом деле никакого стояния не было. Было движение, новое наступление — наступление коммунизма по все той же основной для него линии — линии уничтожения человека как свободного существа.
Как обычно в истории, период этот начался не сразу, с даты смещения экспансивного Никиты Хрущева (октябрь 1964 года). За смещением последовал некий переходный период, после чего политика Брежнева стала выявляться все более четко — исчезли антисталинские статьи и разоблачения, начались судебные преследования инакомыслящих, еще более разросся аппарат КГБ, во все сферы жизни стал проникать строжайший идеологический контроль, [19] нарастала мощь вооружения, все более суживались права и свободы людей, возрождался культ личности вождя — появлялись все новые ордена и звезды Героя на брежневской груди. Началась реставрация сталинизма. Правда, вернуть Сталина на его прежнее место уже было нельзя (слишком страшные и неопровержимые документы обнародовал Хрущев), поэтому это была скрытая ресталинизация, ресталинизация без Сталина. [20]
19
Помню с какой гордостью и внутренним упоением говорил мне один из руководителей солидного издательства: «Мы должны теперь следить не только за тем, что написано, но и за тем, что не написано автором, мы должны представить себе все возможные реакции читателя и сделать так, чтобы эти реакции шли только в нужную сторону и не провоцировали его на ложные мысли». Понятно, что ложным было все, что противоречит коммунистическому мировоззрению, и здесь у цензоров-редакторов проявлялось необыкновенно тонкое чутье. Так мой редактор, например, решительно вычеркнула из книги (по психологии юношеского алкоголизма) слово «грех» — «нельзя, напомнит о религии» и тут же рассказала «страшную историю» про то, какой нагоняй получил другой редактор, пропустивший подобные слова в печать.
20
Впрочем были не безуспешные попытки вернуть и самого Сталина как живую фигуру и символ. Стали печататься воспоминания, в которых он фигурировал в весьма положительном свете, вышли кинофильмы, где он начал появляться в качестве персонажа с неизменной трубкой, медленной взвешенной речью с грузинским акцентом и мудрыми замечаниями. Как это ни печально, но это возвращение Сталина на экран нередко сопровождалось одобрением и даже (особенно вначале) вспышками аплодисментов в зале.
Манифестацией, утверждением режима стало вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 года. Брежневская модель социализма становилась эталоном не только для своей страны, но и для всего «социалистического содружества», и Советский Союз демонстрировал решимость утверждать эту модель всеми возможными способами, включая силу оружия.
Какое, однако, отношение имела вся эта политика к психологической науке, к постановке проблемы человека в ней?
Самое непосредственное. Вообще при коммунистическом режиме не существует сугубо внешних событий, которые не затрагивали бы, так или иначе, всех сторон внутренней жизни. Тоталитарная среда очень плотная, густая и каждое движение в ней передается, отдается всем соучастникам. Там нет необходимого свободного пространства, все ограничено и тесно, без зазоров притерто друг к другу, и потому перемена любой позиции задевает, отдается во всех остальных. В особенности, когда речь идет о главном. А главное в коммунизме это идеология, ее наступление и распространение.
Вторжение в Чехословакию означало запрет того «гуманного социализма», «социализма с человеческим лицом», который собирался строить Александр Дубчек и его единомышленники. Социализм должен был оставаться брежневским, т. е. казарменным, иерархическим, несвободным. Само слово «гуманизм» сразу же оказалось в опале, поскольку оно было начертано на знаменах пражских реформаторов. Автоматически (по закону плотной среды) это означало борьбу с этим словом, стоящим за ним понятием и теми, кто его употреблял, а тем более активно обсуждал, разрабатывал. Началась резкая критика гуманистических подходов. Она сводилась в основном к разделению двух видов гуманизма — буржуазного (абстрактного) и пролетарского (конкретного).