Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Аленникова Нина Сергеевна

Перед отъездом брата мы осматривали Архангельское, бывшее поместье князей Юсуповых, находящееся в 18 километрах от Москвы. В XVI–XVII веках это место называлось Уполозы и переходило из рук в руки. При усадьбе стояла маленькая церквушки, построенная в честь Архангела Михаила. В 1646 году Уполозы назвали Архангельским и владел им князь Черкасский. Большие изменения в имении произошли в Петровские времена при князе Голицыне. Будучи человеком культурным и образованным, он внес много вкуса в переделку и устройство усадьбы. В начале XIX века Архангельское перешло в руки князя Н.Б. Юсупова. В новом строительстве имения большую роль сыграл архитектор Стрижаков, крепостной Юсуповых. Был создан замечательный крепостной театр, приобретено много полотен замечательных художников, но особенное очарование Архангельского – в гармоничном сочетании природы с архитектурой, скульптурой и живописью. Вся усадьба содержится в прекрасном виде, теперь это музей редкой ценности. При входе, как и везде, стоят ящики с тапками, действительно было бы обидно попортить блестящие, как зеркала, паркеты. В парке стоит памятник Пушкину, очень массивный, в котором я не нашла сходства с нашим знаменитым поэтом, он кажется гораздо старше. В большом вестибюле сразу бросается в глаза старинная грандиозная люстра со свечами в три этажа. Замечателен бюст Нерона. Из художественных полотен

больше всего мне запомнились «Пир Клеопатры» и «Встреча Клеопатры с Антонием». Бюст Юсупова работы Витали представлен с такой тонкостью, что, глядя на него, видишь и чувствуешь его татарское впечатление. Также замечательна картина Орловского, на которой Хан Юсуф изображен всадником. Еще мне очень понравился портрет героя Отечественной войны 1812 года Коновницына работы Джорджа Доу. Так же прекрасен портрет крепостной певицы юсуповского театра Анны Боруниной, исполненный французским художником Ле Куртеем. Когда мы входили в отделение театра, Нелли не преминула сказать, что привела свою невестку, приехавшую из Парижа, посмотреть Архангельское. Сторож очень любезно все нам показал, затем направил в главный дворец, причем заметил, что последний из Юсуповых умер совсем недавно в Париже. «Вы, верно, об этом знаете?» – спросил он меня. На мой утвердительный ответ он нам сказал: «Здесь в музее имеются тарелки, на которых изображены Феликс Юсупов и его жена Ирина». Он указал нам то отделение, где они находятся, но мы их не нашли. Усадьба так велика, столько домов и флигелей, что все обойти было невозможно, мы и так мертвецки устали и с большим удовольствием направились к киоску со всевозможными напитками.

Продолжали встречаться с Зуевой. Она пригласила нас обедать, познакомила со своим внуком, прелестным четырнадцатилетним мальчиком. Пока она возилась с приготовлениями, он нас развлекал, показывал нам портреты на стенах своей бабушки в ее сценических выступлениях, давал подробные объяснения, расспрашивал про Париж. Особенно его интересовали наши автомобили, но я в этом вопросе оказалась абсолютным профаном. Гостеприимная хозяйка угостила нас замечательным обедом, такого судака по-польски я давно не ела, была традиционная водочка, а на сладкое даже клубника, что большая редкость в Москве. Мы расстались с обещанием снова встретиться через несколько дней. С согласия Нелли я пригласила ее в ресторан «Волга», где нам подали великолепную солянку, было много других русских блюд. Там невольно вспоминалось давно прошедшее время, так жестоко унесшее с собой весь наш старый быт, столь красочный и разнообразный…

Несмотря на все эти выезды и развлечения, я чувствовала себя неважно, не спалось по ночам, много напряженно думала, жаль было сестру, особенно было обидно, что не удалось к ней поехать. Ей так хотелось, чтобы я и ее жизнь узнала ближе и познакомилась бы с ее семьей. Но с самого начала моего пребывания в Москве Сергей высказывался против моей поездки к ней, вероятно, у него были на то основания, и я не настаивала.

Наконец мне позвонили и сообщили, что первый самолет компании Эр-Франс вылетает в Париж 9 июня. Я с радостью встретила это известие, так как последнее время скучала, оставаясь часто одна. Нелли уходила по своим делам, однажды я даже просидела одна до десяти часов вечера и уже начала серьезно волноваться, не случилось ли чего с ней. Но она явилась в ужасном виде, вся испачканная и безумно усталая. Оказалось, что она чинила машину с какими-то механиками за городом, на каком-то заводе. Рассказала, что все эти механики напились изрядно, дело привычное в Союзе. Пьют много и везде, особенно молодые, но вместе с тем имеет место строжайшая дисциплина, пьяных на улице моментально куда-то убирают. Тишина в Москве как в глухой деревне, ни хлопать дверями, ни даже громко разговаривать не полагается. Жизнь в Москве замирает в одиннадцать часов вечера, все спектакли заканчиваются в двадцать два тридцать, освещение на улицах примерно такое, как у нас в Париже было при немецкой оккупации. Но, несмотря на эти непривычные стороны жизни в домах-коробочках, Москва произвела на меня неизгладимое впечатление. Это все же город-деревня, он тонет в зелени, при домах садики с детскими качелями и песком, но ребят, правда, нигде не видно.

Мы давно обещали Вале приехать к ней поужинать, но все как-то не выходило, наконец сговорились и в назначенный вечер отправились. Валя живет в прелестной квартирке, с полнейшим комфортом, она инженер в авиации, с мужем-артистом развелась и ведет совершенно самостоятельную жизнь. Перед выездом к ней Нелли предупредила меня, что она «шибко партийная» и лучше быть осторожной в разговорах. Приняла она нас замечательно радушно и очень скоро задала мне прямой вопрос: «Скажите, Нина Сергеевна, разве там у вас во Франции все рабочие так бедствуют, голодают, получая мизерное жалованье?» Я засмеялась и сказала, что не намерена врать, рабочий во Франции живет так же, как буржуа, имеет собственный домик за городом, автомобиль, многие посылают своих детей в университеты. «Вот видишь! – закричала Нелли. – Я же тебе все это говорила, а ты мне не верила!» Валя посмотрела на меня и спокойно сказала: «Нет, я вполне вам верю, это наша партия колом вбивает нам в голову глупости!» Затем она на минуту призадумалась и продолжила: «А все же наша социалистическая система имеет преимущество над вашей. Вот сейчас какое безобразие у вас творится! Выкорчевали деревья, сожгли машины, прекратили сообщение. Произойди подобные вещи у нас, моментально пришли бы наши танки, уложили бы человек сто, и все бы закончилось!» Тут я не стала с ней спорить о преимуществах совершенно разных идеологий, неуместно было углублять политические вопросы. Когда же я в разговоре о России сказала «у нас», она подскочила и с удивлением спросила: «Как? Вы все же считаете нашу страну своей, прожив почти пятьдесят лет за границей?» – «Не я одна считаю Родину своей страной, вся эмиграция так думает и чувствует», – ответила я. Мне показалось, что это ей очень понравилось, она густо покраснела и стала еще внимательней.

Эр-Франс пригласил меня в гостиницу «Метрополь», где располагалось его отделение, чтобы оформить мой билет. В то же утро я встретилась с Ольгой Григорьевной, сестрой моей большой приятельницы, жившей давно, как и я, в Париже. Мы назначили друг другу встречу в саду Эрмитаж, где переменили по крайней мере 5 скамеек, так как она все подозревала, что кто-то подслушивает нас. Я взялась привезти ее сестре две иконки, что было рискованно, так как вывоз икон из России строго воспрещается. Кстати, и у меня была небольшая иконка Божьей Матери, присланная мне сестрой, – это было благословение нашего отца и ее матери перед венцом, их благословляла старенькая бабушка моей мачехи. Сестра предложила мне ее прислать, заявив, что ее и никого вокруг нее эта иконка не интересует, сама она совершенно отошла от религии, и мне странно было ее полное равнодушие, какое-то предубеждение, даже неприязнь ко всем религиозным

вопросам. Так как мы спали в одной комнате, то часто допоздна разговаривали, вспоминая прошлое. Как-то спросила я ее о нашей двоюродной сестре Тамаре Зубовой, жившей в Петербурге в нашей бывшей квартире на Литейном. Сестра мне сказала, что видела ее в последний раз в 1936 году, бедная Тамара впала в религиозное настроение, что вся ее комната была увешана иконами… «После этого я сбежала и ничего больше о ней не знаю», – добавила она. Тогда я ей сообщила, как бедный дядя Жорж получил письмо в том же тридцать шестом окольным путем, где Тамара ему писала, что ее переводят в Сибирь и писать ей больше не следует, да и неизвестно куда. После этого больше вестей не было. Мы все подозревали, что она попала в ссылку и погибла там, как и многие другие в те страшные годы. Дядя Жорж после последнего письма скоропостижно умер на улице, близ метро. Мы с Нелли много разговаривали в последние дни моего пребывания в Москве. Никто нам не мешал. После отъезда Сергея вокруг нас будто все замерло. Прекратились постоянные телефонные звонки, никто больше нас не навещал, даже близкие друзья Нелли будто провалились сквозь землю. Нелли высказалась, что меня опасаются, при Сергее все было безопасней… Накануне отлета я самостоятельно отправилась (до этого меня все время возили на автомобиле) в «Метрополь». Расспросила, как ехать, как пользоваться троллейбусом, как опустить за проезд 4 копейки в специальное устройство. Вспомнилась Финляндия, где уже в 1918 году применялась эта система. Сидящие в троллейбусе мужчины сразу же уступили место и объяснили, где надо выйти, чтобы попасть в «Метрополь». На остановке со мной вышел молодой человек и предложил проводить дальше. Я его поблагодарила и отказалась, сказав, что теперь сама дойду. Он мне посоветовал непременно воспользоваться подземным ходом, а потом огорошил меня неожиданным вопросом: «А для чего вам идти в «Метрополь», гражданка?» Мне совсем не хотелось говорить ему о своем отлете в Париж, но, вспомнив, что там же находится отделение «Аэрофлота», я ему пояснила, что иду за справкой о самолете, так как должна совершить маленькое путешествие. Он остался вполне удовлетворенным моим пояснением, и мы дружески расстались. После оформления я решила взять такси, пришлось ждать очереди, большие толпы возвращались домой после работы. Мне захотелось сесть рядом с шофером, он меня спросил, не может ли он ехать через такую-то улицу, на что я ответила, что предоставляю ему выбор, так как я совершенно не знаю Москву и не могу дать ему совета. «Стало быть, вы не здешняя, откуда же вы, гражданка, будете?» – спросил он, с любопытством взглянув на меня. Но тут я напоследок разоткровенничалась и сказала, что живу в Париже и завтра возвращаюсь туда. Он был так удивлен, что чуть не столкнулся с другой машиной. Он засыпал меня вопросами и долго не мог понять, что я уже сорок семь лет живу в Париже и ничуть не забыла своего родного языка. К моему большому удивлению, он сказал мне на прощание: «Да хранит вас Господь!» Меня тронули эти напутственные слова, сказанные еще совсем молодым человеком, лет сорока.

Когда же я рассказала Нелли о моей поездке в «Метрополь» и о заданном мне вопросе молодого провожатого, она все объяснила: «Понятно, что он удивился, для чего нужно пожилой женщине идти туда. Ведь у нас всем известно, что «Метрополь» – это учреждение КГБ, то есть бывшей ЧК. Там все официанты и вообще вся прислуга на службе в КГБ, сплошной шпионаж». Неллии раньше мне говорила, что нужно быть осторожными с теми эмигрантами, которые часто ездят в Советский Союз и останавливаются всегда в «Метрополе».

Нелли взялась помогать мне укладываться и, к моему ужасу, надавала мне множество тяжеленных подарков для всех друзей. Немало вещей было и лично моих: много пластинок, две балалайки, русские палки [62] для леса и вдобавок мешок с русской землей! Мы выкопали ее за городом. Словом, когда мы очутились в аэропорту, Нелли пришлось вытрусить все, что было у нее в кошельке, забрав также все до копейки у нашего милого спутника Алеши, взявшегося нам помочь. Я отдала ей валюту, которая в данном случае не годилась, так как оплата за перевес требовалась русскими рублями. Хочу прибавить, что перед отъездом Нелли и милый Алеша, друг ее детства, заявили, что надо присесть. Я страшно удивилась: «Как, вы еще сохранили этот наш старый обычай?»

62

Так в тексте.

Когда мы поднялись, я перекрестилась, они одобрительно закивали, но пояснили, что оба некрещеные.

Полет в три с половиной часа – сущий пустяк. Не успеешь опомниться, как уже спуск в Париже. Во время полета я напряженно думала, все пережитое всплыло в памяти, но почему-то оставалось впечатление чего-то несделанного или забытого. Вспомнились все наши выходы с братом, особенно наше посещение «Яра», который в былое время находился за городом, теперь же он почти в центре, совсем недалеко от места, где живет брат. У «Яра» мы ели чудный шашлык, слушали оркестр, причем несколько пар молодых людей вышли потанцевать, но без малейшего оживления, как автоматы. И при этом тишина в ресторане была необыкновенная…

Москва и Петербург останутся в моей памяти до последних дней, хотя они пронеслись пред моими глазами как метеор! Но тут при разлуке с этой страной я почувствовала остро и глубоко, что я все-таки принадлежу ей и останусь ей верна в моих сокровенных мыслях и переживаниях.

H.A. 1968 г.

Приложения

ПОСЛЕСЛОВИЕ

P.B. Дон

В своих воспоминаниях автор называет своего мужа Владимиром Днепровым. Его настоящия фамилия была Дон – как название реки. Главная причина этого изменения (авторы нередко меняют имена по разным соображениям) состояла в том, что ее сын служил дипломатом во французском посольстве в Москве с 1971 по 1974 год и была возможность, что впоследствии его снова назначат в Советский Союз. Желание не вмешивать его в соображения, изложенные в мемуарах, очевидно.

* * *

Воспоминания Нины Сергеевны Алейниковой (моей мамы) покрывают лишь короткий период ее жизни до 1924 года, когда ей исполнилось всего двадцать семь лет, а она прожила в эмиграции еще шестьдесят три года и скоропостижно скончалась в Париже 28 июля 1984 года в возрасте девяноста лет. Все же ее описания довольно ясно открывают главные характеристики ее незаурядной личности.

Она с удивлением узнает, что ее родственное происхождение – в противоположности с ее мужем – включает мало чисто русской крови и в то же самое время она оказывается жертвой своего «неуместного патриотизма». Эта особенность усиливалась с каждым годом, и долгое проживание за границей не только не удалило ее от всего русского, но, наоборот, развило у нее, по словам самых близких знакомых, настоящий «шовинизм», который явно высказывался, когда она сравнивала русских с иностранцами.