Русская угроза (сборник)

Кивинов Андрей Владимирович

Минут десять я напряженно пялюсь вниз, боясь пропустить сигнал. И вот, наконец, мелькнула тень. Блеснули линзы очков. Помреж! С фонариком. Я свешиваюсь с перил и махаю тому рукой. Черт! Похоже, он меня узнает. А мужики просили ему не говорить. Придется соврать, что я был в скворечнике третьим. Изучал азы профессии. Это можно только приветствовать.

Виктор Степанович поднимает руку и мигает фонарем.

Все! Настал мой час! И я не подведу!

Откидываю крышки с пульта и…

…Замираю, словно человек, вместо Брежнева увидевший на трибуне Дворца

съездов американского президента Рональда Рейгана. Словно Аполлон на козырьке театра. Словно Ленин в Мавзолее. Словно памятник развитому социализму.

На пульте ЧЕТЫРЕ БОЛЬШИЕ БЕЛЫЕ КНОПКИ!

НЕ ТРИ, А ЧЕТЫРЕ! Металлические, сильно потертые от многочисленных нажатий. ЧЕТЫРЕ!

И, соответственно, определить, которая из них посередине, не смог бы и профессор математики. И даже Альберт Эйнштейн.

И вряд ли получится нажать обе одновременно. Стало быть, придется выбирать.

А фонарик опять мигает. Можно, конечно, крикнуть и спросить, но тогда братьев-бобров подставлю.

Хотя не грех и подставить… Алкаши. Допились до того, что не могут три от четырех отличить.

Остается один подсказчик. Бог. Он сам направит мой палец на нужную кнопку. Если, конечно, он ко мне милостив. Одно успокаивает — в зале спящие курсанты, если ошибусь — не заметят.

Закрываю глаза и кладу длань на пульт. Есть. Третья снизу, она же вторая сверху. Глубоко вдыхаю и жму.

Внизу заурчал двигатель, закрутились барабаны, поползли тросы. Задник пошел вниз.

Я осторожно выглядываю из-за перил. Фонарик исчез, стало быть, Виктор Степанович ушел. Все, миссия выполнена. Теперь можно спускаться и идти смотреть на спектакль, к которому ты, в общем-то, тоже приложил руку. Точнее, палец. Чем можно гордиться.

Спускаться не так просто, как подниматься. Все-таки шесть метров, а лестница с явными дефектами. Ремонт бы не помешал.

Но я не упаду — Бог меня любит. Иначе бы я нажал не ту кнопку, и помреж не ушел бы, а остался и мигал фонариком.

Хотя…

Он же не видит, что происходит на сцене, а стало быть…

Раскат грома донесся до моих ушей примерно на середине спуска. Нет. Это не гром. Это смех. И какой-то нехороший смех… Над репризами или шутками так громко не смеются. А если и смеются, то не все… А здесь полное единодушие. Да и вряд ли в спектакле про Ленина уместны репризы. Это не «Кабачок 13 стульев».

И когда моя правая нога опускается на твердь, я понимаю, что Бог, наверное, не любит меня. Странно. Я, конечно, не ангел, но и козлом себя бы не назвал.

На фоне нового раската грома со стороны сцены ко мне приближается Виктор Степанович. И не просто приближается. И не просто Виктор Степанович.

Он бежит ко мне, подняв правой рукой фонарик, словно Чапай саблю, а левой срывая шарф. А на лице непередаваемая словами игра чувств, как пишут в пьесах и сценариях. Я бы мог все же передать, но только не сейчас. Ибо чувства помрежа из разряда крайне отрицательных. Вместо рта говорят его глаза. Сейчас они размером не с пуговицу, а, как минимум, с юбилейный

рубль. И без очков. Говорят очи всего одно слово. Матерное. Из шести букв. Похожее на «огурец», но более жесткое. Из чего следует, что у меня один выход. Уносить ноги. Инстинкт спасения лица от побоев не ошибается.

И переводить стрелки на братьев-бобров бессмысленно. Виктор Степанович видел меня на верхотуре, а сейчас застал на лестнице. Ответ на вопрос «Какая сволочь нажала не ту кнопку?» однозначен. Эту кнопку нажал новенький монтировщик сцены Максим с простой фамилией Светлов.

Спрыгнув с лестницы, бегу в противоположную от помрежа сторону. Там есть маленький коридор, ведущий на черную лестницу. Несусь не оборачиваясь, ибо смотреть второй раз на лицо помощника режиссера врагу не пожелаешь. Окаменеешь.

Вот и лестница! Придерживаясь правой рукой за перила, прыгаю вниз через три ступеньки. Получаю небольшую фору — молодость побеждает опыт. Первый пролет, второй! Дорога известна — по ней мы таскали декорации.

Все! Последний пролет. На финише я сбиваю с ног мужика в костюме. Чего он тут торчит — шел бы Ленина смотреть! Подняться он не успевает — Виктор Степанович снова посылает его в партер! Ну прям «Ну, погоди!», только веселой музычки не хватает.

Слышу за спиной крик: «Всем стоять! КГБ!»

Хорошая шутка. Надо запомнить.

Направо, налево, опять направо! Лишь бы черный ход был не на замке!

Он не просто был на замке, но у дверей несла вахту сразу пара мужиков в костюмах, и вряд ли это портье.

Придется в обход, через центральный вход. Дорогу помню не очень, но в критические минуты мозг включает дополнительные резервы. И он подсказывает, что у меня один путь — через фойе.

Очередной раскат хохота доносится из зала. Это уже не просто хохот, это истерика натуральная!

Блин, что же за задник я опустил?!

Выскакиваю в фойе. Мужиков в костюмах у дверей нет. Бабулек-программисток нет. Одна выходит из зала, зажимая рот платком.

Я проношусь мимо пустующего буфета, скатываюсь по ступеням мимо гардероба, с которого начинается театр. Навстречу попадаются гардеробщицы, спешащие узнать, над чем истерически рыдает публика. Никогда такого не было!

Виктор Степанович безнадежно отстал. Либо свернул в зал, не удержавшись от соблазна взглянуть на происходящее.

Черт! Моя куртка осталась в подсобке. А на улице не май месяц, первые снежинки кружат в воздухе. Ничего, завтра заберу. Или попрошу Олега вынести.

С очередным раскатом грома-смеха выскакиваю на вечернюю улицу, замечаю два ряда черных «Волг» и «ЗИМов», аккуратно припаркованных возле театра, нарываюсь на возвращающихся братьев-бобров, с какой-то тревожной подозрительностью смотрящих на меня, и мчусь по Невскому в направлении ближайшей станции метро.

«Пятачка» нет, но я перепрыгиваю через турникет. И даже на эскалаторе до меня долетают звуки совершенно искреннего, неподдельного заразительного смеха, коего стены большого-академического-драматического не слышали долгие годы.