Русская жизнь. Интеллигенция (февраль 2008)
Шрифт:
Интеллигенты отказывались от идеи демократического социализма не потому, что она была раздавлена танками (идею танками не раздавить), а потому, что изменилась сама интеллигенция. Миф о «переломе» 1968 года был создан задним числом, чтобы оправдать и обосновать массовую «смену вех», которая началась значительно раньше, а завершилась существенно позже. Не отрицаю: тот или иной конкретный персонаж действительно «перековался» за один день (вернее, за одну ночь 21 августа 1968) года. Но тут речь идет о целой социальной группе, целом поколении.
Идеологический поворот можно считать более или менее законченным лишь к середине 1970-х. Отныне устанавливается четкая граница между легальной прессой и самиздатом. Раньше в редакции «Нового мира» могли лежать рукописи, машинописные копии которых уже гуляли из рук в руки. Теперь самиздатовские тексты пишутся изначально «не для печати». Вслед за Синявским
Идеологу свойственно считать, будто его теории суть продукт чистого мышления, никак не связанный с внешними обстоятельствами и условиями его собственного существования. Однако идеи, получающие массовое распространение, отражают коллективный опыт и интересы. В этом плане идеологическая эволюция советской интеллигенции - не исключение.
Вытеснение «шестидесятнической» идеологии вульгарным либерализмом не случайно совпало с застоем и общей - экономической, политической и, надо сказать правду, культурной - деградацией советского общества. Если «шестидесятники» стремились вернуть общество к его исконным идеалам, то интеллектуалы 70-х и 80-х годов от этих идеалов отрекались вместе с обществом, которое постепенно утрачивало всякую объединяющую систему ценностей.
Естественно, среди интеллигенции того времени - как диссидентской, так и «легальной» ее части - еще немало было приверженцев социалистических взглядов, но общие настроения определяли не они. Бывшие критики сталинизма разделились на две категории. Одни стали диссидентами, другие превратились в экспертов и «статусных либералов», которым была разрешена самостоятельная мысль в строго определенных пределах, при точном соблюдении условий места и времени. И то, и другое вело к своеобразной моральной коррупции.
Общество как таковое, массы населения все меньше интересовали «мыслящие круги». В качестве привилегированного сословия интеллигенция (как открыто оппозиционная, так и формально лояльная) мыслила себя единственной подлинной ценностью советского общества. Диссиденты, никак не связывавшие свои претензии с массовым недовольством (вульгарные вопросы «о колбасе»), оказались зависимы от Запада. Сперва бессознательно, а потом и сознательно они превращались в инструмент холодной войны. Суть этой позиции с поразительной откровенностью выразил Иосиф Бродский. Да, быть может, капитализм - это тоже зло, но советский порядок есть зло абсолютное, «ужас». Ради борьбы с «ужасом» надо - сознательно и последовательно - встать на сторону зла.
Забегая вперед, замечу, что для подавляющего большинства бывших советских граждан ситуация обернулась ровно противоположным образом: советский порядок в его брежневском воплощении был безусловным злом, но именно его крах обернулся полноценным и полномасштабным ужасом, от которого общество в полной мере не оправилось до сих пор.
Народническая традиция окончательно отброшена, авторитаризм остался. Интеллигенция из реформистско-социалистической становится либеральной. Из либеральной - агрессивно-антикоммунистической. Логичная эволюция. Каждый следующий шаг - вправо.
Население «этой страны» - уже не дикие крестьяне, а образованные граждане, в значительной массе сами «полуинтеллигенты». Но идеологию интеллектуальной элиты по-прежнему не разделяют. Значит - все равно отсталые, «деформированные коммунистическим опытом», «совки». Просветительский пафос сменяется презрением. Интеллектуальная элита по-прежнему противостоит массе, но, в отличие от XIX века, испытывает к ней не сочувствие, а ненависть. И страх.
Отныне отрицание «коммунистической системы» сопровождается вполне догматическим (воспитанным той же системой) идеологическим конструированием, когда вся палитра красок сводится к черному и белому цвету. В соответствии с правилами догматического мышления тезис о превосходстве капитализма становился универсальным ответом на любую проблему советской жизни, так же, как ранее лозунг превосходства советского порядка должен был устранить любые сомнения и вопросы по поводу текущего положения дел. Проклиная «совок» и «коммунистическую казарму», либеральная интеллигенция оставалась по своему менталитету и образу жизни сугубо советской, с той лишь разницей, что она по капле выдавливала из себя все прогрессивное и демократичное, что было в советском опыте. Понятие о демократии у нее сложилось весьма своеобразное: не власть большинства (как можно быдлу власть доверять?), а некая система процедур, при которой во главе государства оказываются «правильные» люди. Не удивительно, что эта извращенная советскость превратилась в непроходимый барьер, отделивший русскую (восточноевропейскую) либеральную интеллигенцию от западной.
Парадоксальным образом, несмотря на пропасть, разделившую диссидентствующую и лояльную часть интеллигенции, обе группы транслировали одни и те же ценности, взгляды и образ жизни. Официальные «критически мыслящие» эксперты вроде бы являлись заложниками бюрократии. Но бюрократы тоже мечтали о переменах. Разумеется, не в интересах общества, а в своих собственных.
Они мечтали сменить неудобные «Волги» на комфортабельные «Мерседесы», серые пиджаки - на костюмы от Диора, унылые казенные дачи - на настоящие и законно присвоенные дворцы. Короче, им хотелось стать органической частью мирового правящего класса. И такой шанс им представился на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Странным образом теперь интеллигенция и власть шли навстречу друг другу, только делая вид, будто не замечают этого.
«Истинный ленинизм» и «социализм с человеческим лицом» не были нужны новым заказчикам. Но подобные идеи имели в конце 1980-х некоторую «тактическую ценность», в качестве своего рода «переходной программы» буржуазной реставрации. В этом качестве они были на короткое время извлечены из архива. Лицемерие получило оправдание тактической целесообразностью, спецификой момента. Нельзя было сразу говорить о своих намерениях, требовалось мобилизовать общественную поддержку для политической программы, реализация которой, в конечном счете, грозит ударить по материальному благополучию большинства общества. Постаревшие «шестидесятники» в очередной раз появились на первом плане в качестве «властителей дум». Их провозгласили учителями и моральными авторитетами. Лишь немногие предпочли остаться в стороне, с ужасом наблюдая профанацию идеалов своей молодости.
Романтические лозунги («Больше демократии - больше социализма») были скоро выброшены на свалку за ненадобностью. Советская интеллигенция в качестве специфического социального слоя исчезала. Если в прежние времена провинциальный школьный учитель и столичный академик могли с основанием считать себя частью одной и той же общественной группы, то по итогам либеральных реформ между привилегированной «интеллектуальной элитой» и массой «бюджетников» пролегла пропасть.
Однако исчезновение советской интеллигенции из социальной реальности оказалось отнюдь не равнозначно концу соответствующей культуры. Постсоветская интеллектуальная элита оказалась обречена сводить счеты с политической и идейной традицией, обрекавшей ее в новых условиях на неразрешимые противоречия. На первых порах она бурно отрекалась не только от советского прошлого, но и от самого имени «интеллигенции», предпочитая роль «интеллектуалов» (по Сартру - «техников практического знания»). Свои знания и навыки предстояло успешно и выгодно продавать на рынке по правилам буржуазного общества. Правила эти принимались полностью и безоговорочно. Между тем один из парадоксов капиталистической реальности состоит в том, что важнейшим требованием, предъявляемым рынком к интеллектуалу, является способность к критическому мышлению и идеологическому новаторству. Иными словами, люди, неспособные капитализм критиковать, самому капитализму не сильно нужны. Им в лучшем случае отводится роль пропагандистов, идеологической обслуги, с которой и обращаются соответственно. С другой стороны, главным заказчиком пропаганды в России остается власть. На первых порах заказ выполнялся с восторгом и энтузиазмом, отнюдь не ради чинов и денег. Но по мере эволюции российского капитализма власть менялась. Она формировала собственный штат профессиональных пропагандистов, не слишком изощренных в культурных вопросах, но четко выполняющих поставленные задачи.
Оказавшись отстраненными от власти, либералы внезапно снова осознали себя интеллигенцией. Критически мыслящим сословием, противостоящим правительству. Только противостояние это ведется не во имя народа и даже не во имя противоположного нынешнему порядку вещей идеологического проекта. Как и в лучшие годы после ХХ съезда, фундаментальные ценности либеральной интеллигенции полностью совпадают с принципиальными лозунгами власти. Теперь это «свободная» (рыночная, капиталистическая) экономика, развитие гражданского общества, демократические ценности западной цивилизации. Критика власти, как и в 60-е годы, сводится к обвинению в неправильном понимании, демагогическом извращении или отходе от ценностей «подлинного капитализма».