Русская жизнь. Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)
Шрифт:
Потом было ЦАГИ в Жуковском, где мы испытывали двигатели. Страшная работа! При мне людям частями от разорвавшихся в аэродинамической трубе двигателей отрезало головы. Трое моих друзей получили рак легких. Конечно, работали за идею, за капиталиста разве кто-то бы стал так страдать?
А вообще, социализм пал потому, что наше поколение надорвалось, не смогло противостоять врагу. А еще потому, что в середине восьмидесятых к власти пришло первое поколение тех, кто не участвовал в войне. В России ведь всегда так, - гражданские люди начинают преступные перемены.
Время социализма, конечно, закончилось навсегда. Для меня лично битцевский маньяк такая веха.
Арон Михайлович Фридлин, 96 лет
Саму Революцию, октябрь семнадцатого года, я помню смутно. Я тогда находился в детском приюте в Миргороде. Голод - вот что тогда было главное. Ни о чем другом люди не думали. Петроград с Москвой были не близко, и все, что там происходило, казалось очень далеким.
А 1918- 1919 годы я уже помню отчетливо, помню Махно и его банду. Тогда я понял, что лучше революция, даже с голодом, чем бандиты, убивающие невинных людей.
С тех пор для меня Октябрьская революция - это идеалы любви к людям и всеобщего братства. С конца тридцатых годов я был занят на нескольких секретных проектах, здесь доживаю последние дни, но ни разу у меня не появилось мысли, что я или Советский Союз, которому я отдал свою жизнь, в чем-то были неправы.
В палате у меня нет ни телевизора, ни радио. Только книги и фотографии. Жить прошлым сегодня - наверное, самый правильный путь.
Таисия Ивановна Беляева, 87 лет
Для меня Октябрьская революция никогда не была праздником. Ни в советское время, ни сейчас. Хотя я и была членом КПСС, и работала в Министерстве социального обеспечения, вроде «по должности положено» праздновать, но ведь революция принесла столько страданий.
Главная беда социализма - в бытовой неустроенности людей. Отсюда и все беды - за кусок хлеба друг друга топили. Политика тут ни при чем.
Леонид Яковлевич Смирнов, 81 год
Вот Французская революция раскрепостила людей, сделала их внутренне свободными, дала им шанс стать творцами, а Октябрьская революция - это единственный случай в истории, когда удалось создать справедливое государство.
Мои родители состояли в партии большевиков с семнадцатого года, и я горжусь ими. Еще одно завоевание Октября состоит в том, что россияне гордились своей державой. Россия стала не задворками цивилизации, а творцом мирового порядка.
Утром 7 ноября пойду и возложу цветы к памятнику Ленина. Живых цветов у меня нет, сам сделаю бумажные. Хорошо бы снег еще в этот день - ведь красное на белом очень в тему истории.
* ГРАЖДАНСТВО *
Лидия Маслова
Пожарный случай
Трое детей погибли в огне на глазах у матери
От
Для ребенка, оставшегося без матери, придумано слово «сирота», а для матери, потерявшей детей, в языке ничего не предусмотрено, он как бы в принципе отказывается обозначать такую ситуацию, и я, рассматривая громоздящиеся на пригорке неказистые серенькие домишки Хапо-Ое, совершенно не представляю, повернется ли вообще у меня язык задавать вопросы, какие и кому. Для начала не у кого даже спросить, где находится сельсовет, отдел муниципального управления или как тут это называется: во втором часу ноябрьского дня улицы деревни безлюдны, но надежда на магазин «Продукты» как на путеводный маяк оправдывается - из подсобки появляется скучающая в отсутствие покупателей продавщица и объясняет, как найти местную жилконтору: «Но только сегодня суббота, они не работают». «Сегодня пятница», - говорю я, впрочем, уже с некоторым сомнением, и продавщица расплывается виноватой улыбкой: «Ой, да, чего это я…»
Контора расположена на первом этаже одного из двухэтажных домиков серого кирпича, построившихся в каре где-то примерно в центре Хапо-Ое, а в центре самого каре высится, в свою очередь, более обширный серокирпичный магазин, и там есть хоть какие-то люди. Внутри конторы обнаруживается пожилая женщина в очках и розовой кофте, которая моему желанию поговорить с матерью погибших детей особенно не удивляется и просит трех топчущихся на лестничной площадке девочек лет 10-12-ти проводить меня к Свете. Девочки ведут меня по раскисшей осенней грязи к дому, где Света теперь живет у сестры своего мужа, Наташи, и по пути рассказывают, что Светин муж пропал два года назад. Дверь открывает светловолосая женщина лет тридцати - это Наташа, которая на просьбу поговорить со Светой тоже не слишком удивляется, приглашает меня внутрь и усаживает за стол в прихожей, совмещенной с кухней. Зато недоумеваю я, когда на крик «Света!» из комнаты выходит миловидная девочка лет 11-ти с распущенными волосами и вопросительно смотрит на меня. «Нет, мне, наверное, не эта Света нужна… - бормочу я, - мне нужна та Света, у которой дети… погибли».
Потом, когда мы с Наташей разговоримся, она объяснит, что подумала, будто я пришла жаловаться на ее дочку, что-то натворившую, и не сообразила, что мне нужна не маленькая Света, а большая. Не такая уж она, впрочем, и большая - ей 26 лет, на фотографиях она выглядит даже, пожалуй, моложе, а Наташа, описывая характер невестки, говорит об инфантильности. Увидеть Свету лично у меня не получится, каждый день она встает в шесть утра и уезжает на Полюстровский рынок торговать джинсами. Возвращается не раньше десяти вечера, а выходных у нее не бывает, потому что деньги сейчас нужны. «Да ничего она не будет рассказывать…» - качает головой Наташа, но меня не выгоняет, и я остаюсь за столом, накрытым клеенкой с зелеными пальмами и розовыми цветами, а хозяйка, сев рядом, как-то незаметно избавляет меня от трудной необходимости выспрашивать подробности случившегося.