Русская жизнь. Секс (июнь 2008)
Шрифт:
От других в первую очередь отличался рекламный ролик. Если отвлечься от эстетических оценок, то можно заметить, что он был, как бы сейчас сказали, политкорректным. 90-е годы в России были годами страшного социального и возрастного противостояния, тогда в моду вошло слово «эйджизм» - поначалу с положительными коннотациями.
Иначе и не могло быть в стране, которая вдруг, отказавшись от советского инфантилизма, стала обнаруживать юношескую пылкость и детскую непосредственность. Хакамада сказала, что капитализм в России не построить до тех пор, покуда не умрут все пенсионеры, и молодежь рукоплескала Хакамаде. Пенсионеры мешали. Злобные, крикливые бабки из очереди, вечно требовавшие свое и отнимавшие чужое, смотревшие пустыми выцветшими глазами с лавочки у подъезда, жаждавшие порядка и марширующие в составе анпиловских колонн, вызывали
И тут - в пику хакамадиной максиме - талантливая реклама. Семейные ценности вместо личностных, молодая духом и телом бабушка, оплывшие родители, дебилоподобные жвачные дети. Реклама не шампуня и не прокладок, реклама не «выглядеть», но «быть». Застывшему гламурному великолепию противопоставлялось активное действие. Старушенция побила молодуху на ее же поле, да как побила. Взяла и легко приподняла диван. А потом опустила. Ой, опустила…
Впрочем, никто не испугался и в бегство не обратился. Пленительная нежность продолжала палить изо всех орудий, настаивая на том, что именно она - полновластная хозяйка «Дома» и «Дома-2». Впрочем, никто и не возражал. Возражать было некому. На один-единственный рекламный ролик препарата «Юникап» приходились такие полчища «нового сильного вкуса» и «струящейся красоты», что сравнивать дискурсы всерьез не имело никакого смысла. Постсоветские мускулы еще не вполне окрепли, а советская инфантильность еще не сменилась буржуазной, с ее социальным пакетом для тридцатилетних оболтусов, не желающих плодиться, размножаться и даже покорять друг друга пленительной свежестью, а желающих лишь сделать карьеру как можно более головокружительную, чтобы получить пенсию как можно более достойную. Российские граждане еще только привыкали к словосочетанию «средний возраст», не вполне осознавая его социально-физиологический смысл.
Понимание пришло позже. Когда в рекламе со всей откровенностью возник секс, а не намек на него. Не струящаяся нежность, распахнутые ресницы, пьянящий взгляд и тот самый импульс, на который реагирует мужчина. А «Виагра» для тех, кому за сорок, чтоб стояло, как у тех, кому нет двадцати. И крем от морщин для таких же, только противоположного пола. Решение мужских проблем и женских сложностей вдруг оказалось на удивление простым. А главное, те, кто был между двадцатилетними, заполонившими весь эфир, и семидесятилетними, существовавшими лишь в формате анимационной шутки и новостного репортажа, вдруг обрели свое место в медиапространстве. Доселе у них этого места не было, а значит, их самих тоже не существовало. А теперь появились.
Что, в общем-то, можно только приветствовать, ибо именно они - от 35 до 55 - и являются главными потребителями в любом цивилизованном обществе, главной ЦА, основной target-group. Их уже не душит прогрессивный налог (зарплата достаточно высока), их дети уже почти стоят на ногах, им уже не надо скакать по служебной лестнице и каждую минуту помнить о том, что презерватив - единственная защита от СПИДа. У них - именно у них, как ни смешно и горько это звучит, - все хорошо. А потребитель - это тот, у кого все хорошо, а вовсе не тот, у кого все плохо. Не тот, у кого много желаний в двадцать, и не тот, у кого мало возможностей в семьдесят.
Европейская (она же американская) цивилизация поняла это первой, как ей и приличествовало. Не в силах отменить эйджизм, она отменила возраст. И сделала это средствами, наиболее доступными. Никакого секрета в этом не было - требовалось, как воды в растворимый кофе, всего лишь добавить секса в рекламу. И он был добавлен. Вот седовласый, но упругий и загорелый господин едет в хорошем автомобиле на свидание. Вот свежая, но солидная дама делает в парикмахерской сложную прическу из пышных все еще волос.
Как- то в глубоком отрочестве ехала я в троллейбусе. На одной из остановок вошла бабушка, с клюкой, ссохшаяся, полуживая. Вошла и стоит. Приученная всегда уступать место, я вскочила: садитесь, мол, бабушка. Кроме воспитания, был еще, конечно, страх, результат недолгого жизненного опыта: клюкой сейчас ткнет, крикнет, что совсем распустились-распоясались, в раньшие-то времена порядок был, а сейчас… Стою, жду, сядет ли. А бабушка эта улыбается совсем не по-коммунистически, не по-большевистски, и говорит шамкающим ртом: ничего, мол, деточка, сиди, я постою. Как же можно, бабушка, как же можно, как же? А вот так, деточка, у тебя вся жизнь впереди, тебе уставать нельзя.
Мария Бахарева
Когда негде
Парки, скамейки и гостиницы «на час»
Однажды я решила опросить знакомых, где им доводилось заниматься сексом, помимо собственной постели. Ответы поражали воображение: туалеты клубов, ресторанов и самолетов, подъезды, парки, пляжные кабинки для переодевания, детские площадки, рабочие кабинеты и даже кладбище. На второй вопрос: «А зачем вас туда понесло?» - респонденты отвечали с куда меньшим разнообразием. Собственно говоря, вариантов ответа было всего два: «Из любопытства» и «Больше негде было».
Квартирный вопрос, может, и не испортил бы ни москвичей, ни жителей других городов нашей бескрайней родины, если бы не был тесно связан с вопросом половым. Одна из моих старших подруг как-то рассказывала об обстоятельствах, при которых она потеряла девственность. Она праздновала день рождения. К ней в крошечную двухкомнатную «хрущевку» пришли друзья, и после вечеринки несколько человек (в том числе и ее тогдашний ухажер) остались ночевать. Мама ушла в комнату дочки, а молодежи постелили на полу в гостиной - мальчикам справа, девочкам слева. Два часа она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, а потом тихонечко-тихонечко подкралась к своему избраннику и увидела, что он тоже не спит. «Я до сих пор помню свои ощущения: мне одновременно очень хотелось и было ужасно страшно, - говорила она.
– Вокруг нас были друзья, кто-то из них мог не спать, за стеной была мама, которая могла что-то услышать. Но мы понимали: шанс остаться даже так условно наедине может представиться не скоро». Впрочем, через три года подруга вышла замуж и поселилась в почти такой же двухкомнатной квартире вместе с родителями супруга, так что чувство стыда и страха в итоге притупилось. «Все так живут».
Я появилась на свет почти через десять лет после описанной истории. Пубертатный период моего поколения пришелся на тектонические сдвиги начала девяностых, но в массе своей мои сверстники точно так же были озабочены поисками «места», как и те, кто родился задолго до нас. Впрочем, нам было чуточку легче - спасибо за это Коммунистической партии Советского Союза, наделившей граждан СССР шестисоточными дачными участками. По весне родители каждые выходные уезжали пропалывать грядки, а мы оставались дома под предлогом подготовки к экзаменам и наслаждались свободой. Летом диспозиция менялась - дети безвыездно жили на даче, часто с друзьями, и на каждые два дня под родительским крылом приходилось пять дней вседозволенности. Дачи даже вошли в подростковый эротический фольклор - до сих пор помню в чьем-то девичьем альбоме потрясающий по наивности рассказ, в котором после развеселой дачной вечеринки влюбленная парочка совершенно случайно оказалась в тихой мансарде, и -«„Леша, не надо, прошу тебя, не надо!“ - но было уже поздно. И потянулись долгие минуты счастья».
Еще у нас были общежития. Сексуальная жизнь многих моих одноклассниц началась через дорогу от школы, в общежитии для иностранных студентов - там жили учившиеся на медиков и инженеров дивно красивые сирийцы и палестинцы. Общежитие было чистым и уютным, а его комендантша была приветлива и снисходительна. Впрочем, нас было не напугать и обычными общагами. Но и без этого можно обойтись: летом в каждом парке можно было встретить целующиеся парочки, и чем дальше вы отходили от центрального входа, тем откровеннее становились объятья.