Русская жизнь. Захолустье (ноябрь 2007)

Коллектив авторов

«„Ленинград“ - представители независимой клубной сцены города Питера - готовят к выпуску дебютный альбом. Попытки раскрутки подобных коллективов (например, „Маркшейдер Кунст“) до сих пор успеха не имели. У „Ленинграда“ есть шансы стать исключением из правил. На сегодняшний день группа покончила с мастерингом 24 песен для диска „Пуля“. Снимаются два клипа. Группе помогает лидер „Аукцыона“ Леонид Федоров (иногда он выступает на концертах „Ленинграда“: играет на гитаре и поет песню „Таня“). Недавно „Ленинград“ прекратил сотрудничество с „Шок рекордз“ и теперь работает с продюсерской группой „Ы“. „Ленинград“, образованный десятком профессиональных музыкантов в 1997 году, играет „ретро-шансон-фолк-панк“, лихую плясовую музыку с матерком - нечто среднее между Томом Уэйтсом, группой Pogues и Аркадием Северным».

Это

идиотское, а впрочем, вполне провидческое сочинение было проиллюстрировано даже не фотографией собственно исполнителей «ретро-шансон-фолк-панка», а почему-то черно-белым изображением Исаакиевского, кажется, собора. Не думаю, впрочем, что эта публикация сильно поспособствовала продвижению группы «Ленинград», поскольку буквально через неделю-другую после комической презентации в ресторане «Театро» производство журнала Show было резко приостановлено - в связи с обрушившимся дефолтом. Руководство издания истерически засобиралось в Прагу (это было популярное поветрие среди тех, кто успел хоть что-нибудь заработать). Мы с Зиминым ничего заработать не успели, поэтому в дни кризиса часами сидели на лавочках в районе метро «Маяковская», пили пиво, слушали группу «Адаптация» и от нечего делать следили за передвижениями видного метафизика Александра Дугина, который жил в соседнем дворе. Дугин катался на «Опеле» и грыз чипсы с солью.

Денег на новые пластинки у меня не было, и от нечего делать я стал слушать разнообразный отечественный скарб, который скопился у меня за последний год. В конце концов у меня дошли руки до пилотной пластинки группы «Ленинград» под названием «Пуля». Она, в общем, подтвердила мои опасения насчет резервации. «Пуля» производила впечатление чего-то одновременно и забродившего, и выдохшегося. Определенная ферментация чувствовалась, но ее категорически не хватало. «Пуля», разумеется, была довольно тонкой работой, в некотором смысле даже эталоном блатного декаданса. Однако червоточины преобладали над спелостью, а в этом жанре такое было равносильно гибели.

От группы «Ленинград» вообще и от «Пули» в частности, воротили нос те, кто посчитал ее неумолимым блатняком. На самом же деле, моя проблема с «Пулей» заключалась в обратном. Пластинка, несмотря на весь свой мат и понт, буквально сочилась тем, что впоследствии получит гадкое название «шансон с человеческим лицом». Стилизованная ушлость шансона, присущая «Пуле», никак не вязалась с моими тогдашними пристрастиями, продиктованными, разумеется, Гариком Осиповым (Северный, Шеваловский, etc).

Вообще, любые стилизации на тему советского дворового прошлого были совершенно не ко времени. Назревали натовские бомбардировки Сербии; через каких-то полгода председатель правительства Примаков прямо в воздухе развернет самолет, летящий в Америку, и тогда уже нешуточно запахнет настоящей войной - вплоть до записи добровольцев. «Русский телеграф» закрыли - он так и остался последней газетой мечты, то есть такой, где платили непомерные деньги за художества в форме передовиц. Мой приятель, выходец с философского факультета МГУ по прозвищу Штаубе, в те дни писал мне так: «Это, несомненно, конец девяностых, обрекающий нас с Вами, драгоценный друг, на последующее воспроизведение способа жизни, известного как „диссидентский“, разумеется, в пародийном варианте. Шестидесятые, девяностые, иные оттепели недолговечны и обманчивы. Вот и опять… Ждет нас экономика мобилизационного типа, приоритет, разумеется, „оборонка“. Сотрудничество с сомнительными режимами по всему миру. Милитаризация госидеологии. Серый цвет, пятиэтажки, „заказы“ к празднику. Больше ничего. „Наш президент“ еще на две недели. Ну, на год. Мумия до 2000. Загранпаспорт я делать не буду из предубеждения против очередей и бюрократических процедур. Ужас, ужас…» Вот такие были у ровесников настроения.

На этом фоне «Ленинград» с его ретро-аффектацией казался нелепым курьезом из дореформенного прошлого, поделом канувшим в Лету вместе с горе-панегириком из дурацкого журнала Show.

Под самый занавес 1998 года все тот же Митя Борисов позвал меня на открытие клуба с роковым названием ОГИ и одновременно на запоздалую презентацию альбома «Пуля» - эти события решили совместить как вполне родственные. Был отвратительный рыхлый заснеженный вечер. Я зашел в странное шумливое помещение, увидел стаю ошалевших

питомцев РГГУ, догадался, что коммуналки бывшими не бывают. Стоял и злобно думал: «Похоже, я теперь всю жизнь буду писать отчеты об открытии каких-то сквотов в газеты, которые никто не читает, под музыку, которую никто не слушает». Митя повел меня знакомиться с каким-то не последним человеком из группы «Ленинград». Человека звали Сергей. Мне понравилось, как он смотрит, - в этом взгляде сквозила вороватая гордость. Но все-таки этого было недостаточно, чтобы оставаться на концерт. Мы попрощались со Шнуровым, и я не думал, что когда-нибудь увижу его снова.

Книга Максима Семеляка «Музыка для мужика» выходит в издательстве «Амфора»

Денис Горелов

Высота птичьего помета

«Дом на набережной» на НТВ

Терема и халупы. Запах дезинфекции и торты из академического распределителя. Высокие потолки и низкие потолки.

Роман Юрия Трифонова - единственный в своем роде - маркировал новую классовую усобицу середины века, когда тов. Сталин заново рассортировал граждан по изолированным этажам. Пропасть между избранными-ближними-непьющими и голью лапотной усугублялась первичной ступенью развития - когда в полуподвалах было элементарно плохо с шамовкой, а сверху мелодично смеялись и стряхивали вкусно пахнущий пепел. Репродуцированная Латинская Америка - знойная сказка владык и косная скученность масс - стала питательной средой для взращивания разночинных бесов в мятых шляпах и отвергнутых ломбардом очечках, полных злобы и искренней аффектированной зависти: «Почему одним - все?!»

«Дом на набережной» был дочерней Достоевскому высокой литературой низких чувств, литературой греха (меж Д. и Т. в этой ветви бочком затесались несколько серебряновековых фигур среднего калибра). Героиня звалась Сонечкой, избранник ее Глебов носил длинные разночинские патлы и промышлял рубкой дров по задворкам. И было над ними вислое небо и затхлые стены, и тучная громада обитаемого линкора с круизным освещением - что еще разжевывать? Для тех, кому и школьная программа не впрок, автор за пять страниц до конца заводит прямую речь про право имеющих - но это уже зря. Sapienti sat.

Перед теми, кому достаточно, лежал автопортрет расторопного семидесятничества. Бойких особей второго сословия, вызревших злокачественным наростом на сословии первом. Всех этих литконсультантов, ученых секретарей, заслуженных очеркистов, почетных биографов, корыстных пономарских детей, по стародавней традиции перенимающих вожжи у отходящего поколения грузных деспотов. Готовых жабу съесть за доступ на закрытый просмотр, загранкомандировку широкого радиуса, за сердечность встреч и родной огонек в Кратове. Сильнее всего запомнивших из прошлого цепных вахтеров у входа в рай.

«Глебов ненавидел те времена, потому что они были его детством», - отменная исповедь состоявшегося халдея, которого тесть зовет по отчеству. Кому ж из них, стихийных материалистов, зрящих вокруг одни ценники, метраж, кубатуру и «лошадей под капотом», любо вспоминать убогое коммунальное подворье, где всегда кто-то варил капусту. Блатоватых люмпенизированных соседей. Вечно хворых золотушных детей - ибо лучшим средством от всех тогдашних недугов является полноценное трехразовое жратье. И поправший переулок угрюмый дворец мелкопоместного коммунизма - с патефоном из поднебесья, запахом дорогих папирос и собак в лифтах, с майоликовыми картинками на буфетах и кожаными куртками на молниях. «Большим домом» во всех советских миллионниках звали областное управление НКВД (кроме Москвы, где наркомат занимал целый микрорайон, а почтительный титул отошел к Дому правительства на Серафимовича, 2). Многих из обитателей зловещая кличка подвела под монастырь, аукнувшись переездом в главный зиндан республики (благо и ехать всего ничего). Но в завидущих глазах жителей полуподвалов она стала символом сбывшегося потребительского идеала.