Русская жизнь. Земля (сентябрь 2007)

Коллектив авторов

Ни на базарах, ни на большом саратовском крытом рынке невозможно было найти ни овощей, ни фруктов. За черным сырым хлебом стояли огромные очереди. На витринах мясных магазинов лежали окороки мясных изделий, сделанные из дерева и подкрашенные под цвет мяса. Против завода, где я работал, в погребах-складах гнили овощи и фрукты. Испарения, выходившие через дощатые трубы-вентиляторы, своим смердящим запахом душили пассажиров трамваев и поездов, которые проходили неподалеку. На постройке новой ж. д. ветки, идущей от Саратова к Увеку, работали арестанты-крестьяне, мужчины, женщины и девушки, охраняемые усиленной стражей. В бараки, в которых они жили, ежедневно мимо нашего завода под усиленной охраной гнали колонны арестантов из раскулаченных деревень, полураздетых, полуразутых, пугливо, с тоской и слезами смотревших по сторонам

и вздрагивавших от грубых окриков стражи. Проходя по узкому мостику, переброшенному через ж. д. полотно, и поравнявшись с одним стариком из колонны, я коротко спросил: «За что?» - «За какую-то политику», - был ответ исхудавшего и сгорбленного старика.

«Волга, Волга, весной многоводной ты не так заливаешь поля, как великою скорбью народной переполнилась наша земля», - прозвучали строки певца горя народного в моем болезненном мозгу.

При входе на завод в глаза бросались картины рабства женщины. Опилочницы, сортировщицы, обрезчицы, хмурые и бледные, мокрые и прозябшие, с усилием работая граблями и вилами, отгружали опилки. Подымая и перевертывая обледенелые тяжелые доски, сортировщицы складывали их в штабеля. Ветер дождем и снегом залеплял глаза и насквозь пронизывал дрожащие тела. Выходящие из пилорамы доски, мокрые и обледеневшие, хватались почти голыми руками (перчатки были измочалены) и пускались в обрезной станок, между двух круглых пил, вертящихся с бешеной быстротой. И, увы, если пила, подхватив обрезанную кромку, швыряла доску назад, обрезчица часто была обречена на смерть. Это однажды случилось с девушкой, в которую я был влюблен, Лелей Хороводовой. Обрезок доски ударил ее в живот, порвав кишечник и поломав ребро. Полумертвую, ее отвезли в больницу, куда я писал ей письма любви и сожаления. Ее молодые силы помогли ей вернуться домой, но работать она уже не могла.

Везде и всюду безопасность отсутствовала. Машины и механизмы не имели защитных приспособлений, а народ был бессильный и рассеянный от тяжкой нужды и мрачных дум. На пилораме бригадир Удалов, в пилоточке бригадир Аничкин - тоже были культяпыми.

В конце осени, кажется, в ноябре, приехал на корове мой отец. Дочурка наша снова стала часто болеть. Отец уговорил нас бросить город и переехать в деревню. С ним вместе в Саратов приехал один из наших родственников на лошади по каким-то делам от колхоза. Уложив на телегу наш домашний скарб, мы кое-как дотащились до родительского дома.

В родной деревне Большая Каменка слово «отдых» считалось наследием капитализма, а поэтому на следующий день по приезде нас сразу мобилизовали на колхозные работы. Я работал на колхозном дворе, выполняя разные работы. Жена ходила в общественный амбар-гамазей на сортировку зерна и приходила домой, еле таща ноги. Работа была нетрудной, но ноги были тяжелые, потому что за голенища валенок насыпалось зерно и таким образом приносилось домой. Расхищение социалистической собственности каралось очень строго. В тюрьму сроком на 5-10 лет сажали за несколько собранных на поле после жатвы колосьев. Но среди колхозниц, работавших в амбаре-гамазее, была товарищеская спайка, и из гамазеи, как в старину с Дона, выдачи не было, ибо все одинаково были голодны. А если среди работниц оказывалась активистка или коммунистка, в этот день домой ничего не приносилось.

Дома зерно раздроблялось разными методами: толклось в ступе, растиралось между двух камней методом дикарей, некоторые из колхозников делали ручные мельницы. Два ровно отпиленных кругляша, в торец с одного конца которых набивались железные обрубки или обрезки. Эти два кругляша надевались на железный или деревянный стержень; крутясь приделанной сверху ручкой, они дробили зерно, и из этой крупы пекли лепешки. Просо обдиралось тоже самодельными машинами: в кадке по ее циркулю набивались деревянные рейки, в кадку вставлялся барабан, тоже обитый рейками. От старых веялок снимались две шестерни, большая и маленькая, и барабан, крутящийся ручкой от веялки, сбивал шелуху с проса на 60-80%. Каша получалась цветной, но голодным она казалась очень вкусной.

В некоторые праздничные дни мы были свободны от работы и, проходя по улицам деревни прилично одетыми, вызывали зависть колхозников. Завистливые взгляды бегали мурашками по нашим спинам, и я втайне от жены чувствовал что-то недоброе.

На одном из колхозных собраний моя семья была принята в члены колхоза «Новый путь». Началась суровая тревожная

зима. В начале января мы сыграли свадьбу моей кузины, на которой под вой пурги пелись песни, играла гармоника, под которую танцевали парами и в одиночку. Было веселье, но только наружное, в душе же у каждого карябали кошки, и боль души мрачной тенью ложилась на лица участников свадебного торжества. Нужда, голод, холод и общая скорбь колхозного рабства тяжелым камнем лежали на сердце каждого и давили на него тяжелой болью, которую люди старались заглушить вином.

От действия вина у некоторых развязывался язык, с которого срывались проклятья на все и вся, но оставшиеся еще трезвыми старались зажать рот и уговорить или уложить в постель смельчака, заглушая песней его еретические слова. Мы с женой, оставаясь почти трезвыми, хорошо пели русские народные песни. Люди просили нас еще и еще спеть, подтягивая нам полупьяным хором. Моя кузина Лукерья Уцына и ее жених, Галкин Николай, тоже хорошо пели, помогая нам. Отец жениха, Галкин Иван, крепко подвыпивший, не отходил от меня, прося петь еще и еще, дружески матюгаясь, он тайно указывал мне то кивком головы, то пьяно вытянутой рукой на мужа другой моей кузины, коммуниста Гришку Костерина, бывшего когда-то в работниках у моего отца, говоря: «Эта паскуда и продажная душа может нас съесть. Саша, дружок, берегись его». И он в своем подозрении был прав. Гришка в течение всего вечера, перебивая меня, старался быть запевалой. Он был не из нашей деревни, пришел в Каменку откуда-то с Волги, занимался в Каменке кладкой печей и был ведерником или, вернее, жестянщиком, но так как этой работы было немного, он нанялся к моему отцу работником.

Гришка был коренаст, с длинным мешковатым туловищем и короткими ногами, блондин, с длинным одутловатым лицом, маленькими свиными глазками под белыми бровями и ресницами и каким-то хищным оскалом зубов. Сразу после появления в Каменке он получил прозвище Урыльник, которое очень гармонировало с его лицом. Хищно улыбаясь мне, он старался скрыть свою зависть и злобу, которая впоследствии стала трагедией для нашей семьи.

Гулянье продолжалось почти всю ночь. Перед рассветом все разошлись по домам.

С понедельника снова началось колхозное сумасбродство. Но почему-то неделя началась тревожной нервозностью. В сельсовете при закрытых дверях по всем ночам проводились заседания коммунистов и активистов. Вначале им не придавали значения, но потом появились слухи, что в окружающих Большую Каменку селах, лежащих ближе к районному центру, проходит усиленное плановое раскулачивание. Тогда под окнами сельсовета, задернутыми кружевными гардинами мороза, в белых сугробах стали мелькать темные фигуры, подслушивающие секретные совещания активистов и коммунистов. Председательствовал на них партсекретарь Иван Захаров, прозванный Ванькой Дробные Ноги за то, что в одно пасхальное богослужение он украл принесенные молящимися на освящение куличи, и когда стали искать вора, спрашивая у молящихся, не видел ли кто, одна украинка из поселка Петропавловка сказала: «То я видела. Высокий хлопец с дробными ногами биг с двумя куличами». Ноги у Захарыча действительно были дробные, и ходил он вприсядку. Его правой рукой была коммунистка, на которой женился наш каменский, взяв ее из села Большая Димитриевка. В глаза она звалась Матреной Ивановной, а за глаза Мотькой Красненькой. Разойдясь с мужем, Ильей Прошиным, она, как будто обозленная семейной неустойкой, мстила и съедала всю деревню. Она действительно была красненькой. Ее маленькое детское личико с выдававшимися вперед, всегда оскаленными зубами было всегда красно. Роста она была маленького, злая, как дикая пчелка. Любой обычный разговор она превращала в скандал, брызгая слюной.

Ванька Прошин по прозвищу Князь, всю жизнь удивший рыбу, длинный, вислоплечий, первый лодырь на деревне; Николай Иванович Егоров по прозвищу Миколька Горячий, Матрена (Мотька) Репьева, Анна Кулагина, прозванная Нюрка Латышка. Она действительно была латышкой, пришла в Каменку в голодные годы неизвестно откуда и вышла замуж за старого вдовца-богача. Она тоже высокого роста, с дробными ногами. Была активисткой, раскулачивала и ссылала людей. Сухая узкая грудь, горбатая спина и густые, всегда растрепанные волосы делали ее похожей на ведьму. Злые большие мутные глаза под клинообразным лбом наводили страх на людей. Очень бледные щеки, острые скулы и тонкие, всегда закушенные губы, как будто готовые схватить вмиг муху.