Русские дети (сборник)

Фрай Макс

Ждёт петух: когда я пойду, он налетит сзади и клюнет меня в… одно место. Больше ему заняться нечем. Куриц полно вон. И у нас, и у соседей — у Чеславлевых. И у других вон — у Савельевых. Вот бы за ними и следил. Горе сплошное, а не петел.

Замер. На видном месте — как в засаде. Смешно. Скажи теперь, что он не дурень. Настоящий.

Давно так стоит. Минут двадцать. На меня смотрит, как я — на поплавок обычно на воде, когда рыбачу. Вот уж где выдержка так выдержка. И не рыбак. Как часовой в почётном карауле. Не шевельнётся. Сменить некому — найди-ка где такого же упёртого. И солнечный удар его не хватит. Мозгов нет — поэтому. Там по чему ударишь — по пустому? Гребень лиловый на солнце —

будто расплавился — стекает. Чёрно-зелёный хвост переливается. Как перламутровый. Тупой петух, конечно, но красивый.

Один раз, этой уже весной, только на улицу их выпустили из курятника, ещё по снегу, взлетел он, паразит, мне на спину и тюкнул крепко меня по затылку. Я обомлел, оторопел. И еле-еле от него тогда отбился. Мне показалось, что скворечник на меня упал, — так неожиданно и больно. Когтями шею поцарапал — йодом замазывать пришлось. И не ответить, гаду, — вёрткий. Прямо как Мухаммед Али.

Прежде чем выходить из-под навеса, я его удилищем тресну. По хребтине. Он никого, только меня и папку признаёт. Но на того не нападает, а на меня всё же осмеливается. Как понимает. Папка — тот быстро с ним расправится. «Чугунок, — говорит, — по нему, по недоумку, плачет». Ну, то есть суп в виду имеет. Я из него и суп не стал бы пробовать. Как из копытца пить воды.

Сделал я удочки. Пошёл. Про петуха помню.

Иду мимо. Смотрю. А тот — как памятник — ни с места.

К крыльцу направился я.

Только, заслышал, он, не объявив мне, как Гитлер России, войну, но заскрипев оплошно крыльями при этом, кинулся сзади на меня, я повернулся и поддел его ногой. Нога в кеде. Не в сапоге. А то бы…

Чуть запоздай, мне бы досталось. Даже мурашки по спине — только представил.

Подлетел петух, кудахтая-ругаясь, опустился на землю и опять на меня бросился. Вот неуёмный. Мама его водой обычно обливает — воды боится. Как огонь. И на меня метнулся он — как пламя. Воды в руках нет — отпугнуть нечем. И удилище под навесом оставил.

Но я уже на крыльце. В выигрышном положении — сюда-то он уже не сунется: не раз отсюда пилотировал, катапультировал, вернее.

И мама тут же, на крыльце, — из избы только что вышла — половик ей надо за оградой вытряхнуть.

— Ты почему пинаешь петуха? За что? — спрашивает.

— Ага, — говорю, — за что! Да он же первый в драку лезет… Клюётся больно. — И говорю: — Бандит какой-то, не петух.

— Кто научил…

— Не знаю.

— Ты.

— Не я.

— А кто?

— Сам по себе такой он чокнутый.

— Конечно.

— А чё поесть? — меняю тему.

— Томлёную картошку, — говорит мама. — Но только с хлебом обязательно… И натаскай воды, чтобы хватило… то мне одной тут… умотаешь на свою рыбалку. На сколько дней?

— На три. Ну-у, ма-ам…

— Не запрягал, родной, не нукай.

Петух внизу, перед крыльцом, ногами в нетерпении перебирает — будто ему сейчас зерна насыплет кто-то, полоумному. Как на иголках. Трясёт гребнем, как знаменем, весь в боевых судорогах: готов к атаке — чуть она, мама, только спустится. Слежу. Предвижу. Предвкушаю.

— Счас, чё ли? — спрашиваю.

— Как поешь, — отвечает.

— Ладно, — говорю.

— Сделай одолжение… А после времени не будет у тебя, — говорит мама, спускаясь по ступенькам. — Придут товарищи и сманят. Опять прошляетесь до ночи.

— Да не до ночи уж.

— Ну до утра, — говорит мама, обуваясь в калоши. — Отца нет, я, спать как лечь, и двери заложу — не достучишься.

— Нет, — говорю, не отрывая глаз от петуха. — Вставать завтра рано, шляться не буду допоздна. Закрывайся, — говорю. — Я в гараже переночую.

— Не замёрзнешь?

— Мама.

— Не мамкай… Возьми туда ещё хошь одеялишко. То под одним…

— Не надо.

— Или отцовский полушубок… Смотри, простынешь… К утру-то… выйдешь…

— Не простыну.

— Ну как с таким вот толковать, скажите…

Какой упрямый… Утром дою корову, пар идёт — та дышет. Он не простынет… Боже упаси.

Направилась к воротам. Открыла их и вышла из ограды. И ничего.

Петух — стоит как заколдованный. Сварился — красный-то — как рак. Жара такая. Одним зрачком — на меня, другим — на ворота: мама вернётся скоро — стережёт; ну и меня на мушке держит.

Половика в руках её, похоже, испугался — тот разноцветный. Или в башке его заклинило. Бывает. Вроде и клинить шибко нечему. Меня напрасно глазом точит — спиной к нему не повернусь, то оседлает.

Вон он, гараж. Куда с добром. Сооружение. Мама говорит: «Такой и бомбой не развалишь». Иначе папка и не строит. Как на века. Мы прошлым летом за одну неделю его сде лали. Не поругались. Папка рубил, я — на подхвате. Работа спорилась. Брёвна отец привёз. Сосновые. Из них. Давно лежали перед домом. На омшаник. А получилось — на гараж. Для мотоцикла. ИЖ-Юпитер . Двухцилиндровый. Вот — машина. Чуть ли не тридцать лошадей . Он его, папка, мне купил. Сам не ездит. Не умеет. Вожу его. То на покос, то за грибами. Один раз в город отпалкал — ему туда зачем-то надо было. Скорости не боится. Под сто порой разгоняюсь. Чтобы сбавил, не просит. Везу маму, и та тоже притихнет сзади — помалкивает. Молится, наверное. А папка фронт прошёл — чего ему бояться. Ноги прострелены из пулемёта. И так изранен. Под Мценском . Выполз по льду из окружения. Не один. Дядю своего двоюродного, в живот раненного, вынес. Речка какая-то там протекает. По ней. Упали как-то мы с ним, с папкой, — ох он и поругался. Сейчас не буду вспоминать. Дальше пешком, думал, пойдёт, не сядет больше. Сел. Только дышал в затылок мне, как огнемётом, пока до места не доехали. Но маме высказал, когда вернулись: «Ох и дурак». Про самого себя так, про меня ли, я не понял. У мамы спрашивать не стал.

В гараже я и раскладушку поставил. Красота. Немного, правда, тесновато. Но ничего. В лапту, в футбол ли не играть. Сплю там до сентября, до самых заморозков. А то закроют в доме дверь нарочно, чтобы меня проконтролировать: домой пришёл в какое время? А так — отлично: и не знают. Может, и знают, да молчат. Я уж не маленький, конечно. Но всё равно, мол, беспокоимся. Не стоит. Ялань — какая тут опасность.

Дома один когда — контроля больше.

Скорей бы брат с сестрой вернулись из Исленьска, где они учатся. Экзамены сдают. У них там се-есс-ссия . Он — архите-е-ектор . Она — фи-и-изик . Какая важность. Это средние — Колян и Нинка. Самые старшие — брат и сестра — те уж давным-давно живут не с нами. Надо же так вот, разлетелись по чужбинам : она — в Магадане, он — в Воркуте. Страна одна — какая же чужбина? И дети есть у них — мои племянники. Я — значит — дядя. Дали бы мне племянников на воспитание. Хоть на недельку. Из них бы люди получились. А в городах-то… я не знаю. Тут вон… раздолье, красота. И у меня не забалуешь. Уши-то быстро надеру.

Приедут, воду пусть таскают. И остальное. Я тут за них поотдувался. Колян и Нинка. Давно уже не видел их, соскучился.

Поел картошки. Всегда заказываю маме: в печи картошку затоми — толченую, мол. Корочка напечётся. Золотая. Без масла можно. Со сметаной. С краюхой хлеба оржаного . И запивая молоком. Что ещё надо?

Слышу, как мама громко что-то говорит в ограде. Понимаю.

Из избы спешно вышел. Смотрю с крыльца.

Мама половик на верёвку вешает — чтобы проветрился. Петуха глазами поискал — отсутствует. Вместо него, на мураве, палка еловая валяется. Прежде она стояла у ворот. Мама с ней, подоив, корову пастись выгоняет.