Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)

Прозоров Лев Рудольфович

Болгария всколыхнулась. Ревнители старой веры, ненавистники греков воспряли. Весь север Болгарии оказался ненадежной опорой для сторонников Бориса, и им пришлось отступать на юг – на близкие к Царьграду земли, к большим городам, в которых правили тесно повязанные с греками торговцы. Центром мятежа стал Филлипополь, будущий Пловдив, основанный и нареченный в свою честь еще отцом Александра Македонского Филиппом. Ни в наших летописях, ни у византийцев не сохранилось и намека на хотя бы попытку болгар отстоять столицу царства – Преславу. Видимо, его население мятежники сочли неблагонадежным. И правда – уже много позже Преславацы будут бок о бок с воинами Святослава отбиваться от греческого войска.

А Святослав шел по Болгарии за отступающим противником, страшный, как гнев его золотоусого Бога. Замки-«грады» мятежного боярства, на века превратившиеся в руины, отмечали его путь.

Святослав взял Филлипополь

едва ли не с налета. Победу он ознаменовал деянием, которого Балканы не видели со времен нашествия славян в VI веке и не видели потом много лет, вплоть до Влада Цепеша. По сообщениям византийцев, он приказал посадить на колья под стенами города двадцать тысяч пленных. Пусть даже византиец увеличил число казненных в десять раз – картина все равно жуткая. Не один год, надо полагать, окрестности Филлипополя считались потом у болгар «дурным местом». Это ж только представить себе – лес кольев, тяжкий дух мертвечины, стоны тех, кто по природной ли живучести, по толщине ли кола еще не отмучился, сытое карканье воронья…

Но, если вдуматься, это не хуже множества подобных расправ православных правителей Византии. И вполне в духе ненависти русов к клятвопреступникам. Ведь и первые казни Цепеша, когда эта страшная расправа еще не стала у него откровенной манией, валашский воевода объяснял, что с теми, кто ведет себя «по-женски» – неверен, не держит клятвы, – и поступать следует, как с женщинами. Показательно два обстоятельства этой жуткой истории. Во-первых, сами болгары вполне поняли князя и долго еще сражались на его стороне. Во-вторых, в Филлипополе ли, или раньше, в Преславе, Святослав захватил в плен Бориса и его брата. Казалось бы, именно их следовало бы казнить – но, как выяснилось впоследствии, сыновья Петра Сурсувула не были не только казнены, но даже не были лишены свободы передвижения и царских регалий!

Мнимый парадокс объясняется просто – братья никогда не приносили Святославу присяги. Не клялись ему в верности. А следовательно, и расценивал их Святослав не как предателей, а как военнопленных, как побежденных врагов. А к ним, как мы уже не раз видели, и отношение было совершенно иное. И в летописи, и в былинах русский князь или богатырь может сидеть с побежденным врагом за одним столом или попросту отпустить его восвояси, но предательницу-жену или побежденного и прощенного, но пытающегося коварно, в ночи, взять реванш супостата убивает безжалостно и жестоко.

Какой контраст с нашими, в худшем смысле слова варварскими временами, когда казаков Краснова, никогда не присягавшихсоветской власти, эта власть обвинила в измене и обрекла на участь не лучшую, чем у жертв Филлипополя! Впрочем, в той войне и к побежденным врагам относились без призрака языческого рыцарства минувших веков. O tempora, o mores!

Возможно, Святослав просто хорошо знал – от Бояна или Калокира, не важно – о сложившейся в Болгарии за десятилетия царствования византийского холуя Сурсувула «партии» таких же, как он, «агентов влияния» Восточноримской империи. Конечно, молодые царевичи, выросшие в «почетном» заточении в Царе городов, попав на родину, не могли не оказаться в их тесных объятиях. И мятеж, и попытки сопротивления Святославу – не столько дело рук молодого царя и его брата, сколько работа их «советников» из близких к покойному Петру людей.

Святослав не стал лишать Бориса и Романа знаков царской власти. Он уже не был «царем болгарам». Он был правителем исполинской державы от Волги до Родопских гор, от Ладоги до злополучного Филлипополя. В Новгороде от его имени правил его сын Владимир, в Киеве – Ярополк, во Вручае – Олег, в Тмутаракани – загадочный «Сфенг». И пусть в новой вассальной столице правит пощаженный, то есть – вспомните «Ряд людской» – как бы усыновленный им Борис. Князьком «под рукою» великого князя Переяславецкого и всея Руси Святослава больше, князьком меньше…

Борис явно сумел оценить отличия пребывания под властью князя-язычника от золотой клетки «братского» Константинополя. Это показывает то, что он и не пытался использовать предоставленную ему свободу, чтобы бежать к ромеям или как-то связаться с ними, просить о помощи, о вызволении. Более того, он решил, если уж не удалось избавиться от русов с помощью ромеев, расправиться с помощью русов с Византией. Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда. Князя, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Еще осенью 969 года – доживал последние месяцы злополучный Фока – дружины русов вторглись на земли империи. Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей – того же В. Кожинова, – что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего. А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство и в ультимативной форме потребовал,

чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушел в свои земли или к Босфору Киммерийскому (Тмутаракани), а Болгарию оставил… ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.

Это было обычное для греков, мягко говоря, вольное обращение с исторической правдой. На самом деле за полвека до того, при Симеоне Великом, именно Македония стала на время частью Болгарии. И тон для общения со Святославом, и тему Цимисхий выбрал самые неподходящие. Святослав презирал наемщину, и мало чем можно было заслужить большую ярость князя, нежели обращением с ним, как с наемником. Просто трогательно читать рядом с этим образчиком имперского «дипломатического» хамства слова Диакона, что-де Святослав «проникся варварской наглостью и спесью». Боги благие, ну чья бы корова…

Святослав – в изложении Диакона – ответил на имперскую наглость и спесь армянина вполне соответственно. Он издевательски потребовал «приплатить» – выдать… выкуп за каждый город и каждого болгарина. В противном же случае пусть азиаты-византийцы «покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, если хотят сохранить мир». В этом заявлении видят воспоминание о тех временах, когда славяне владели Балканами безраздельно, – мы говорили, что и в Византии их помнили. Рожденный в Пурпуре писал про ту эпоху: «Ославянилась и оварварилась целая страна». Я же склонен видеть здесь, во-первых, проявление ясно различимого в былинах расового чутья русов. Былины четко делят мир на европейцев, с которыми не зазорно заключать браки, а войны с ними следует, словно семейные ссоры, предавать забвению, и азиатов, войны с которыми составляют главное содержание эпоса. Брак же и вообще сожительство с ними столь постыдно, что мужчина может пойти на них лишь под чарами колдуньи-азиатки, женщина же должна избегать их любым путем – вплоть до самоубийства или убийства. К первым относят «Землю Ляховецкую (или Политовскую)» и «Землю Поморянскую», королевство «Тальянское», загадочный Леденец за Виряйским (Варяжским) морем, из которого приплывает Соловей Будимирович. Ко вторым – всевозможных степных «татар», Хазарию («Землю Жидовскую» или «Задонскую»), племена лесных дикарей («Корела проклятая, неверная», «Чудь белоглазая» и «Ливики») и… Византию в лице «царя Константина Боголюбовича» и ведьмы «Маринки Кайдаловны», повелительницы Корсуни-Херсонеса. Обязательно надо заметить, что это не расизмрахдонитов и Рожденного в Пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за «песок», «холопов» или «особей». Это именно здоровое расовое чутье, деление мира на «своих» и «чужих». Притом, как уже говорил я в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но «своему» предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните – «Середина земли моей»? Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии.

Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.

Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал «по-хорошему» убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из нее. Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнеметов. Он даже приплел здесь и последующую печальную участь Сына Сокола. Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков «германцев». И вряд ли эти подробности появились здесь случайно. Версия, предложенная мною в главе «Убийство в Древлянской земле», полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна. Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные «германцы» могут оказаться и рядом с ним. Увы, как показали последующие события – император не совсем блефовал. «Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, – грозил император, – ты найдешь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи». Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в Древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы и почитавшихся неприкосновенными. Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору (что было бы странно в письме кавказского солдафона вождю варваров), или подразумевает, что в русском войске были подобные жрецы? Трудно сказать. Наверняка какие-то полковые жрецы в воинстве Святослава были. Можно вспомнить искалеченного тевтонами жреца Стойгнева и Накона, захваченного в плен после битвы на Раксе. Но это – все, что мы можем по этому поводу сказать.