Русские и нерусские
Шрифт:
Чего ж удивляться, что и в родных пределах казачество — как на шарнирах? Всем известно, что казаки примыкали к Лжедмитриям и что самозванцев было двое. На самом деле Лжедмитриев было пятеро, а всего самозванцев в Смуту — семнадцать. И все выдвинулись на казачьих плечах, а потом кончили жизнь на казачьих пиках или в петле, по модели: царевич повешен, его сторонники перешли на сторону его противников. Да что говорить: казаки, только что бывшие за поляков, решают вопрос о престолонаследии в пользу Миши Романова! Казаки, только что гулявшие с Пугачевым, идут вместе с Суворовым бить итальянцев — с Суворовым, который Пугачева ловил!
Вот и реши, кто они. Красные? Белые? Богатые? Бедные? И даже так: русские или не совсем русские?
В свете нынешнего этнобесия последний вопрос особенно жгуч. Какие ж они русские, если составились, помимо славян, из скифов, бродников, половцев, хазар, алан, казахов, узбеков, ногайцев, киргизов, татар, черкесов, каракалпаков и прочая, и прочая, и прочая.
Но русских (славян) там почти 80 процентов!
Да, большинство подавляющее. Даже при том, что добрая часть этих славян теперь отходит в незалежность. Все равно: казачество — явление пронзительно русское. И не по этносоставу прежде всего. А по роли именно в русской истории. По тому, сколь многое они выразили, выявили, довели до последней ясности в русской драме.
Вы не можете соединить нагайку с пикой, не можете понять, как воинская вольница и непокорный нрав сочетаются в характере казака с державной волей и защитой порядка? А как обе эти воли сочетаются во всяком русском человеке: волюшка в гульбе и державная воля власти?
Вы, наконец, не можете уловить четкие контуры казачьей истории, свершавшейся без письменной документации и сплошь построенной на легендах? А разве все мы не живем сначала по душе, а потом уж по закону? И разве это не прелесть всей нашей жизни?
Ходит Остап Гоголь то в польских «панцирях», то в турецких шароварах, то под украинскими смушками, то под московскими приказами. А потомок его, нежинский школяр Никаша благоговейно пересчитывает его жизненные повороты и клянется все собрать.
И собрал!
Последний штрих к портрету казачества. Спорили семь десятков лет, Шолохов или не Шолохов написал «Тихий Дон», а потом обнаружили, что «Тихий Дон» давно прочно признан лучшим русским романом XX века.
Кем записан, можно спорить до бесконечности.
Написан — казачьими саблями.
Донской прибой
Великая книга Шолохова испытывает удары в каждую новую эпоху.
Первая волна чуть не накрыла — едва «орелик размахнул крыла», — все никак не могли поверить, что «сам написал». Осторожные критики подозревали, что имелся со своими мемуарами еще и тайный «беляк», владелец поместья, слишком уж достоверно описанного в «Тихом Доне», неосторожные подозревали целый коллектив авторов, среди которых на «красные» главы романа назначали красных авторов.
Научно-техническая революция (60-е годы), пропустив текст сквозь компьютеры, ответила: автор — один.
Эпоха Солженицына назначила нового претендента: Крюкова. Однако тот, кто прочел даже и самые лучшие вещи Крюкова, мог убедиться, что там нет ни одной строчки, которая по типу напряжения приближалась бы к «Тихому Дону».
Нобелевская премия никого не устроила: это была, разумеется, «чистая политика». Что же до текста, который в конце концов пришлось признать великим, — либеральная интеллигенция не могла стерпеть, что такой
На рубеже веков накатила очередная волна: в несколько опросов авторитетные эксперты признали «Тихий Дон» лучшим русским романом XX века. То есть, первым меж равных, среди которых: «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Хождение по мукам» Алексея Толстого, «Угрюм-река» Шишкова, «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Доктор Живаго» Пастернака. не перечисляю позднейших, чтобы не дразнить гусей. Отмечу, что на сей раз приходилось уже не защищать Шолохова от обвинений вздорных и облыжных, — а искать, чем же его роман «лучше» других, написанных явно не хуже. И это уже разговор не о лаврах и прочих приправах литературного процесса, а о том, ради чего литература и существует: о сути духовного опыта, о концепции мироздания (или мирокрушения?).
Последняя волна накатила сравнительно недавно в связи с появлением киноверсии Сергея Бондарчука, благополучно спасенной из технологического небытия и провалившейся в нашем телепрокате. Этот экранный эпизод лучше оставить киноведам и биографам Бондарчука (чья драма вызывает у меня искреннее сочувствие). Но это решительно не моя тема.
А вот попутные суждения о шолоховском романе, столь неудачно на этот раз втащенного на экран, — тема интересная. Потому что высветилось при этом нынешнее бытование текста, написанного уже три эпохи назад. Бытование не в заинтересованных кругах шолоховедов, для которых «Тихий Дон» — законное профессионально-жизненное пространство, а в кругах кинокритиков, для которых эта книга — часть привычного культурного пейзажа.
Высказалась на этот счет Алена Солнцева, раздолбавшая, раздраконившая, размазавшая по стенке вышеуказанную киноверсию (думаю, что справедливо), а потом оглянувшаяся и на роман.
Беру именно ее суждение, потому что перед нами талантливейший критик кино, театра и телевидения, человек с безукоризненным вкусом, прекрасно владеющий пером и думающий над тем, что пишет.
Вот что она, разделавшись с Бондарчуком, написала о Шолохове (цитирую, не выпуская ни слова) по газете «Время новостей» от 26 ноября 2006 года:
Хотя роман «Тихий Дон» уже много лет никто не читает, но миф о его величии, месте в русской литературе XX века, универсальности и проникновенности — живее всех живых.
Сотни персонажей, которых невозможно запомнить, почти канцелярские справки о передвижениях войск, прямые цитаты-заимствования из Толстого, непоследовательность в оценках одного и того же события, отсутствие мотивации в поведении центральных героев, неумение выделить главное среди обилия подробностей — все эти недостатки романа никого как бы не интересуют. Так же как и очевидная современность его материала — в модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира, бессмысленного и беспощадного к себе и другим, не ценящего не то что чужое добро — собственную жизнь, вечно готового к поту и крови, не умеющего беречь счастье и покой, гонимого по безудержной инерции, мира без веры и без устоев, признающего лишь право сильного, старшинство беспредела, главенство инстинкта над разумом. А именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.