Русские и нерусские
Шрифт:
Надо изучать источники заново. Надо вникать в смысл событий «с нуля». Надо думать и писать словно впервые.
Дмитрий Дарин это и делает.
Треугольник, выстроенный на уровне: командюг — глав-комкрыма — атаман Гуляй-поля, — подперт таким же треугольником на нижнем уровне воюющих сторон. В плен к махновцам попадают два офицера, вернее, офицер и командир, белый и красный, иначе говоря, господин и товарищ. Приблизительно так они друг друга и величают — с должным взаимным презрением, но ис вынужденным чувством солидарности, ибо оба
1-й казак
Левка, стяни копыта с лавки,
Иди доложь,
Поймали на потеху Батьке
Красную вошь.
Упирался, гад, плел про Интернационал,
Грамотник….
2-й казак И шо?
1-й к азак
Петро в рога прикладом дал,
Щас тихий, лапотник.
2-й казак
Да Батьке, чай, не к спеху.
В холодную его — родимого,
К офицерику — для смеху,
Пущай друг друга агитируют.
Утром доложу.
1-й казак Щас свожу.
Жор, нема махорки?
Цитирую еще и ради имен: Лева и Жора — имена, не вполне характерные для казачьего обихода (Лев Задов, знаменитый махновец, перешедший впоследствии в чекисты, выведен у Дарина отдельно). Но, видимо, разгул Юга в сознании нынешнего литературного поколения уже настолько неотделим от одесского кичмана, увековеченного Бабелем, Катаевым, Утесовым и другими классиками раннесоветской культуры, что без Левы и Жоры казачий народ неполный.
Это — попутное наблюдение. Главное же — то, как белый и красный в махновской кутузке «агитируют» друг друга. Агитируют, надо сказать, со знанием дела. Краском говорит дроздовцу: вы людей вешаете! Дроздовец в ответ краскому: а вы стреляете по подвалам. Все правильно.
Что гуманнее: удавить противника на свежем воздухе или угробить его в вонючем подвале, выяснять сейчас не будем; признаем только, что с точки зрения военной целесообразности подвальные расстрелы оказались эффективнее. Для сюжетного развития поэмы важно другое: пока эти двое выясняют, кто из них нужнее великой России, из-за двери узилища доносится то пьяная ругань, то пьяная возня, то пьяная песня.
Махновцам охота выпотрошить «краснопузика» и «белоподкладочника» немедля, а караульным велено додержать пленных до батьки, который допросит и уж только потом расстреляет. Пение же тут уместно по той причине, что поэт Дмитрий Дарин вообще мастер сочинять такого рода тексты:
Эх ты, батька Махно!
Помирать все одно!
А живем однова,
Чай жена — не вдова,
Горе, чай, не беда!
Раскол России — вот настоящее горе, вот наша беда, которую приходится осмыслять шесть поколений спустя после того, как красные и белые сцепились в кровавом междоусобии. Единая неделимая страна располосована этой очередной смутой, и вся надежда у теперешнего поэта — на то, что два стана, два лагеря, две программы преодоления беды как-то задним числом сопрягутся, договорятся. То есть
Это ощущаешь сразу, уже в экспозиции. Они продолжают уличать друг друга и грозят друг другу будущими народными карами: виселицей, подвалом, а мы чувствуем, что им делить-то уже нечего, и путь их друг к другу предопределен. Вопрос лишь в том, получится ли проделать этот путь, не помешают ли?
Кто помешает?
А пьяная стихия. А батькина ненависть и к тем, и к этим, и вообще ко всем, кто мешает батьке гулять. А Махновия, произрастающая на почве ненависти нашего люда ко всем барам и умникам, независимо от того, какие кокарды у них на фуражках.
Вот сквозь эту ненависть и проходят два порядочных человека, думающие о стране. Они спасаются сначала почти случайно (помогла пьяная нерасторопность махновских расстрельщиков и мгновенная реакция белого офицера), а потом уже не случайно (красный в свою очередь выручает белого, когда в Крыму трезвые чекисты ставят к стенке сдавшихся офицеров).
Надо было пройти и сквозь бестолочь круговой драки, называвшейся Гражданской войной, и сквозь оголтелость комиссаров-идеологов, называвшуюся идейной непримиримостью, и сквозь человеческую подлость военачальников, именуемую военной хитростью.
Впрочем, почему только «начальников»? Прежде, чем красные, привлекшие на свою сторону махновцев и вместе с ними взявшие Перекоп, перестреляли тех в спину, махновцы в разгар штурма стреляли в спину комиссаров.
Стоят друг друга такие вояки.
Но стоят друг друга и два воина, переглядывающиеся через ров перекопанной России.
Краском пристально смотрит на поставленного в красноармейский строй бывшего белого офицера, которого он только что спас от расстрела. Бывший белый офицер встречается глазами с краскомом, которому он помог спастись от махновской пули. Пути расходятся.
Что их ждет? Чистка 1927 года и расстрел? Чистка 1938 года и расстрел? Гибель в 1941 году — уже не поймешь, в каком застенке: то ли в гитлеровском, то ли в бериевском?
В мертвом молчании уходят со сцены выжившие герои. Сзади слышны расстрельные залпы 1920 года.
Восемьдесят пять лет спустя правнуки тех палачей и тех жертв спрашивают у тогдашних безумцев:
— Что вы делили?
Нет ответа.
Логика хаоса
«Расстреляны в один день.»
Юрий Жуков, «Иной Сталин»
Историк Юрий Жуков, реконструировавший по рассекреченным архивам кровавый хаос чисток и процессов предвоенного десятилетия, видит в этом хаосе логику, которая в хаосе была не видна.
В оргии доносов и оргвыводов неистовствует не «узкое руководство»: группа Сталина, еще довольно малочисленная, демонстрирует умеренность, а вот «широкое руководство»: крайкомовцы, обкомовцы, партсекретари с нацокраин, наркоматовцы — просто захлебываются взаимной яростью.