Русские и нерусские
Шрифт:
Я таких объяснений давать не могу и не хочу. Писать хорошо или плохо — дело писателя. Соображать, что хорошо, а что плохо, — дело читателя. И того, и другого тому и другому должны были научить еще в школе. Я тут при чем?
А по долгу критика я обязан их учить.
Ну, ладно, я это делаю — вскользь, попутно и как бы «нехотя». А для других-то это не вскользь!
Вопрос, которым мне «переедали плешь» всю профессиональную жизнь.
— Старик, я прочел твою статью, и мне захотелось прочесть ту книгу, о которой
Ну, сказал бы он: «Старик, я прочел твою статью и захотел прочесть другие твои статьи»! А той книгой захотелось врезать ему по башке.
Однако придерживался правил цивилизованного диалога.
3. Воздушный поцелуй оппоненту
В конце концов, на вопросы типа «Старик, я так и не понял из твоей статьи, надо ли мне читать книгу этого писателя», я насобачился отвечать коротко: «Не надо!» Потому что все то, что мне из «книги этого писателя» надо, — я изложил сам. Так, как надо мне. Бессмысленно предъявлять претензии: «Старик, а там у него ничего такого нет, что ты в нем высмотрел. Ты ему все навязал».
Правильно. Навязал. Или вычитал. Пусть другой вычитает другое. Пусть навяжет. Было бы что навязывать. То, что извлек из книги я, другой не извлечет, извлечет — свое.
— А то, что ты извлекаешь — ты из чего извлекаешь: из книги, которую разбираешь, или из воздуха?
Из воздуха. С помощью книги. Есть же такое понятие, как горизонт ожиданий. Книга, о которой я пишу, появляется енев безвоздушном пространстве.
Слышу в ответ:
— Да, не в безвоздушном. Но — в литературной ситуации. В которую вписывается или не вписывается.
Это как понимать литературную ситуацию. У Ахматовой спросили: «Анна Андреевна, почему вы, акмеисты, были смолоду так непримиримы к символистам? Неужели столь многое вас с ними разделяло?» Старая сивилла рассмеялась: «Мы место расчищали».
Вот! Если литература — это место, которое расчищают для себя: каждое новое
поколение, или новое направление, или новый автор, — тогда литературному критику есть занятие: определять каждый раз: верно ли место. Кто гений, кто талант, кто графоман. «Кто первый поэт на Руси».
И ведь по сей день литературное поле (заполненное уже молодыми критиками) воспринимается ими (и публикой) как ристалище для оценок-приговоров. Особенно в тех бойких гламурных журналах, которые вытеснили с этого поля старомодных «толстяков».
Вот точно замечено участниками дискуссии в «Общественных науках»: когда читаешь сегодня отписки бюрократов, не чувствуешь ни «ортодоксальности», ни «либеральности», зато несет острым запахом интереса. Так и критики современные: они не левые, не правые, они пропахшие лоббированием: сразу ясно, кто кому свой, кто чужой.
Приговор чужому:
— Я его не мог дочитать: ску-учно.
Ну, если не дочитал, если скучно, — вот и поскучай сам, зачем тянешь нас в свою скуку? Я вообще не могу понять, как может
Ну, а если и впрямь плохо написано?
Вообще-то плохо написанный текст так же интересен и так же свидетельствует о жизни, как хорошо написанный. Хорошо написанный — дополнительное удовольствие.
Ну, а если настолько плохо написано, что с души воротит?
Ну и не пиши о нем. Молчание! Не надо быть ассенизатором литературного поля, как не надо раздавать писателям награды и давать читателям рекомендации. То есть отношение к литературе не может быть отношением как к чему-то имеющему ценность вне самой этой литературы (так что оценки должны эту ценность регулировать), а может быть отношением лишь как к самоценной жизненной реальности. Сам факт общения (то есть тот факт, что я читаю какого-то автора, думаю о нем и пишу) есть уже исчерпание вопроса об оценке.
— Значит, тебе все равно, о ком и о чем писать?
Все равно. Прочитанное приобретает значимость по мере осмысления.
— Значит, ты врешь, когда добавляешь плохо написанному тексту значимости?
Вру. Но не лгу. Все эти оценки: плохо написано, хорошо написано — присутствуют у меня интонационно. Дурак не поймет, умный промолчит.
— А самого себя ты воображаешь умным?
Отнюдь. Чтобы показаться умным, достаточно быть дураком в другом, чем ожидают, роде. Это кто-то из знаменитых критиков-эмигрантов сказал, кажется, Георгий Адамович.
— Что же легче: притворяться дураком или притворяться умным?
Без разницы. И там, и тут — «роль». Человек, публикующий свое сочинение, уже выступает на сцену и претендует на внимание. Я выступаю следом, но в своей роли. Это диалог ролей.
— Но кто-то же должен в этом соревновании победить? Никто не должен. Побеждали во времена Чернышевского и Ермилова. На чем и стояла от века литературная критика.
Такие диалоги долго крутились вокруг меня, когда я пытался печататься в литературных журналах. Наконец чаша переполнилась: мне ответили, что я пишу «не о тех» писателях, и предложили заняться чем-то более значительным.
Я тихо отполз от литературной критики, благо было еще и кино, и театр, и история.
Но, как говорится, от судьбы не уйти: в эпоху перестройки, когда народ перестал читать толстые журналы (а уж критику журнальную первым делом кинул) и тексты стали приходить к читателям в виде книг, возникла нужда в предисловиях.
Тут я воспрянул. Чем хорошо предисловие? Никто не спрашивает, рекомендую ли я текст читателю, — вот он, текст, под той же обложкой, хочешь — читай, не хочешь — брось. Никто не требует оценки — она в самом факте моей статьи. И никто не подходит с претензиями: не о том пишешь. О ком хочу, о том и пишу.