«Русские идут!» Почему боятся России?
Шрифт:
По идее, самое время было возникнуть сложностям: «царской воли» кочевать на Волге ойраты (то есть уже калмыки) не имели, так что, можно сказать, проявляли самовольство, а Москва самовольства не терпела. Но, с другой стороны, дьяки в Белокаменной отмечали и то, что «зюнгорские новики смиренны и шерть держат исправно», – и на то были основания: всех, кто прикочевывал в русские земли, старейшины «старожилых», дербетов и торгутов, строго-настрого предупреждали, что за любую попытку навредить Белому Хану наказание будет строгим и неукоснительным, сообщая в Москву, что «берут шерть на себя». То есть гарантируют, что принесенная ими присяга будет соблюдаться и вновь прибывшими. А немногим ослушникам, – были и такие, – приходилось туго: «старожилые» отказывали им в помощи против казахских налетов, а Москва приказывала разобраться с «неслухами» башкирам, иметь дело с которыми в тех краях никто не хотел. Тех же «калмыков»,
В общем, Дума присматривалась и думала, стараясь понять, в связи с чем «зюнгорский народец» движется в российские пределы, и определить, насколько новым подданным можно доверять. Информация к размышлениям была самая благоприятная. Ойраты, кочуя в землях, хоть и российских, но почти пустынных, их благоустраивали (как писал позже академик Иван Лепехин, «от них прямая польза есть. Они занимают пустые степи, ни к какому обитанию неугодные. В них мы имеем, кроме других военных служб, хороших и многочисленных оберегателей наших пределов от набегов… От скотоводства получаем наилучший… скот»). Караваны они не грабили (Яса по-прежнему была в почете), торговали честно и налетов на русские крепости не учиняли (с башкирами, правда, по мелочи дрались, но на это правительство закрывало глаза). К тому же «калмыки» оказались отличным противовесом казахам, любившим тревожить русские рубежи, но самое главное, не на жизнь, а на смерть схватились с ногайцами, Восточным Крылом и главной ударной силой Крыма. А это означало, что искренность новых подданных очевидна, вреда от них никакого, а польза велика.
Итак, во второй половине четвертого десятилетия XVII века, почти через 30 лет после первой «шерти», царское правительство официально признало за «зюнгорским народцем» право кочевать на Волге. А спустя какое-то время определило и «черту оседлости»: по правой стороне Волги – от Астрахани до Царицына, по левой – до Самары, с правом беспошлинной торговли в Черном Яру, Царицыне, Саратове и Самаре. Взамен от признанных «калмыцких» вождей – в лице торгутского тайши Дайчина – потребовали вновь подтвердить готовность «служить России навечно прямой правдою», против чего те ничуть не возражали. Так что, в конце концов, параметры «дозволенных кочевий» были расширены, а всем подданным, включая русских и башкир, Москва настрого запретила «раздориться с калмыками», предупредив, что «будут вешать безо всякой пощады».
А мир между тем менялся…
Глава XLV. ПРИНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ (2)
Старый конь борозды не портит
Совершенно удивительную плавность развития контактов Москвы с новыми претендентами на место в русском доме можно, конечно, объяснять, как пытаются некоторые, «особым сродством русских с монгольскими народами». Действительно ведь, и с бурятами, и с якутами (хоть и тюркоязычными, но монголоидами) все шло легче, чем с кем-то еще. Но, думается, это все же идеализм. С позиций же сугубо материалистических, объяснения куда проще. Ойратским беглецам нужны были новые земли и надежный покровитель, а Россия как раз сосредотачивалась, готовясь к маячащей на горизонте серии новых тяжелых войн. В первую очередь, конечно, с Речью Посполитой, а уж о Крыме и говорить не приходится. Крым и ногаи были язвой страшной, застарелой, а появление в приволжских степях новой силы, претендующей на многажды деленные-переделенные кочевья означало, что у Бахчисарая появилась проблема. Вот потому и.
Параллельно с тем, как Россия оправлялась от последствий Смуты, в степях у Волги восходила звезда тайши-нойона Шукур-Дайчина (или просто Дайчина). Сын уже известного нам торгутского Хо-Урлюка, он наследовал отцу (1644 год) уже в почтенном возрасте и, судя по всему, был человеком и мудрым, и очень сильным. Будучи полностью (осознанно) лоялен России, он в то же время не лебезил и не холуйствовал, жестко отстаивая интересы своего народа. На попытки Москвы диктовать, как и куда организовывать кочевья, например, отвечал предельно учтиво, но жестко: «Кочевать я пришел между Волгой и Яиком по нужде, потому что дальние калмыки, которые кочуют под Сибирью, меня потеснили. А ныне я иду на Яик, на свое кочевье», подчеркивая, что «земля де и воды божьи», а «земли, на которых мы и ногайцы ныне кочуем, были ногайскими, а не государства. Да и кочевать де нам окромя тех мест негде, к тому же по этой земле и по этим рекам государевых городов нет». И все.
А иногда бывал и откровенно резок. Скажем, царскому эмиссару Ивану Онучину, попробовавшему повысить голос, ответствовал: «Отцы наши, деды и прадеды от веку в холопстве ни у кого не бывали. Да и в книгах у нас того не написано, чтоб мы у кого в холопстве были. Живем мы сами по себе. Владеем сами собой и улусными своими людьми. Послами мы ссылалися наперед сего и ныне ссылаемся о мире и совете». И вместе с тем, при всей неуступчивости,
Судя по всему, жесткий и неуступчивый нрав старого торгута в сочетании с безупречной надежностью, – его воины по первому требованию садились в седло и великолепно проявили себе в боях с крымцами, ногаями и турками под Азовом, – произвели на Москву благоприятное впечатление. К возражениям Дайчина в Москве прислушивались, его мнение учитывали, а в конце концов и вообще сделали на него ставку, постановив, что все сношения с «калмыками» будут осуществляться через него, – то есть явочным порядком признали Дайчина «ахлачи-тайшой», главой «зюнгорского народца», а тайшу Мончака, старшего его сына, наследником (хотя никакими ойратскими традициями это не предполагалось). Благосклонно отнеслись и к созданию им собственной бюрократии, не подчиненной тайшами и нойонам, а наоборот, сильно ограничившей их власть. Все попытки обиженных, – в том числе и родных братьев старика, Лавсана и Йелдена, – брыкаться были пресечены на корню, мягко, но бесповоротно, и что интересно, очень скоро все протестовавшие признали, что так и надо. Даже крепко обиженный Лавсан, усмирять которого Дайчину пришлось силой, как передают летописи, в итоге запретил своим сыновьям добиваться реванша, объяснив: «Не нападайте на моего старшего брата; и сам я слабее его, а уж вы и подавно не в состоянии сохранить в целости нутуг торгутский».
Возвращение блудного деда
Впрочем, многое получая, Дайчин платил сторицей и был не халявщиком, а партнером, хотя, разумеется, младшим. Как писал Григорий Прозрителев, «…с самого начала своей жизни в России и особенно при его правлении калмыки явились фактически пограничным войском. Русское правительство, учитывая все выгоды такого положения калмыков, весьма искуснопользовалось их военными услугами…» В первую очередь, благодаря ему Москва получила возможность снять максимум сил с юго-восточных рубежей, где воины Дайчина приняли на себя всю тяжесть непрерывной, хотя и необъявленной степной войны с ногайцами, – то есть по факту, с Крымом, – поддерживая и прикрывая союзников России на Тамани и Кубани. Его действия облегчили положение Кабарды Большой, Кабарды Малой и черкесов, не подчинявшихся кабардинским князьям. Союз с черкесами был подкреплен и династическим браком: наследный «принц» Мончак, слывший великим воином, по рекомендации Думы взял в жены юную кабардинскую княжну, племянницу астраханского воеводы, князя Черкасского. Это, правда, вызвало скандал в семействе: супруга Мончака, дочь властителя Джунгарии, могучего Батура-хунтайджи, забрав детей, дочь и сына Аюку, вернулась к отцу, но Дайчин считал, что иначе нельзя, а с Дайчином в кочевьях «калмыков» к тому времени уже никто не спорил.
Примерно в 1657-м, «вознесясь выше облаков», – его собственный улус, некогда всего в 160 юрт, насчитывал уже более 100 000 всадников, – старый торгут начал понемногу отходить от дел, приучая Мончака к самостоятельному руководству. В конце марта 1657 года наследниквместе с племянником Манжиком принес Москве личную шерть, заявив, что «отныне вечно калмыцким людем с русскими людьми жить любовно в дружбе» и принял на себя организацию войны с ногаями и посылку ограниченных контингентов в охваченную войной Малороссию. Сам же Дайчин отправился с официальным визитом в Джунгарию, чтобы лично изучить, как там дела и чем следует полагать «новые земли»: новой Родиной или временным пристанищем. Итогом этих наблюдений и многочисленных откровенных бесед со сватом стал окончательный вывод: возвращаться не стоит. Батур-хунтайджи вел дело к окончательной битве с Цинами, мечтая отнять у маньчжуров власть над Китаем и восстановить династию Юань, а по мнению мудрого Дайчина, ничем хорошим это кончиться не могло.
Так что, посетив родные места, переговорив с кем нужно и помолившись, где хотел, старик отбыл назад, на Волгу, уговорив свата отпустить с ним любимого внука, 13-летнего Аюку, которого, как мы помним, увезла от отца оскорбленная второй женитьбой мужа мать. Также успел он уговорить поехать в волжские степи знаменитого Зая-Пандита, великого проповедника буддизма, и даже съездить в Тибет к Далай-ламе, однако от предложенного ему патента на титул «хана калмыков» скромно отказался, заявив: «Подобных мне нойонов, как звезд, как же я буду ханом?» Что было крайне разумно: старик собирался вернуться на Волгу, а реакция Москвы на объявление невесть кем одного из ее вассалов суверенным монархом могла оказаться нехороша.